Фуше

Сохранилось несколько парадных портретов Жозефа Фуше. При взгляде на них невольно возникает чувство, что человек, запечатленный на портретах, изображен в костюме с чужого плеча. Слишком нелепа эта роскошная мантия для узкоплечей, хрупкой фигурки, слишком странен великолепный, шитый золотом мундир для обладателя столь невзрачной внешности. Бывший член Конвента, лицом напоминавший кое-кому Марата, он походит в этой одежде на актера из второго состава труппы, подрядившегося выступить на сцене вместо приболевшего премьера. Однако даже в парадном мундире Жозеф остается верен себе: «Фуше, — замечает г-жа де Ремюза, — …носил вышивки и шнуры, доказывавшие его отличия, так, как будто он с пренебрежением к ним относился, и даже при случае посмеивался над ними…»^{502}.

Жозеф Фуше

И все же неуязвимый для официальных почестей Фуше оказывается весьма и весьма уязвим, когда речь заходит о пожалованиях совсем иного рода. Как и у всякого человека, у министра полиции есть свои недостатки, свои слабости. Одна из них, которую невозможно скрыть, — его корыстолюбие. «Если он, — пишет о Фуше Бурьенн, — любил власть, то еще более любил богатство; а управление Министерством щедро доставляло ему через игры и другие скрытые сборы средства удовлетворять своим расходам и значительным приобретениям земель в Бри…»^{503}.

Ему вечно нужны деньги. Он получает их от императора, он получает их через тайные, одному ему известные каналы секретных фондов, он получает их в виде арендной платы из его имений, он получает их с квартиросъемщиков, живущих в его домах. Как мифический Мидас, он обращает в золото все, к чему прикасается его сухая, цепкая рука. Ежегодный доход сенатора Фуше достигает 400 тыс. франков. Во времена Империи он становится миллионером, обладателем колоссального состояния, размеры которого определяются весьма приблизительно суммой в 14–20 млн франков^{504}. По подсчетам Савари, интересовавшегося источниками богатства министра полиции, Фуше получал 90 тыс. франков в год, 30 тыс. франков в качестве сенаторского жалования; доход же Фуше от поступлений с его владений был равен 900 тыс. франков в год^{505}. «Страсть к деньгам, эта ненасытная в нем (Фуше) жажда, — пишет Бурьенн, — преклоняла его перед всякою властью, какова бы она ни была… Фуше… обладавший огромным состоянием, — продолжает он, — беспрестанно думал о том, чтобы его увеличить…. Честолюбие распространить пределы своего поместья Пон-Карре не менее было в нем сильно, как у (Наполеона) честолюбие отодвинуть границы Франции»^{506}.

Наконец-то Наполеону удается нащупать в этом непроницаемом человеке уязвимое место, обнаружить слабость, которую он надеется использовать в нужный момент. Намекая на склонность министра полиции приумножать свои богатства, Наполеон подтрунивает над ним, называя его «разбогатевшим якобинцем». «Я знаю Фуше, — говорит император, — он был и остался якобинцем, — но он стал разбогатевшим якобинцем, а мне только этого и надо»^{507}.

К 1808 г. относится внезапное возникновение тандема Фуше — Талейран. За год перед тем Талейран получил отставку и был заменен на посту министра иностранных дел бесцветным и исполнительным Шампаньи. По словам Фуше, опала Талейрана была связана с разногласиями, возникшими между ним и Наполеоном по поводу испанских дел^{508}. «Утрату» Талейраном портфеля министра иностранных дел император компенсировал, назначив его великим вице-электором. Тогда «Фуше это дало повод для злого каламбура: по-французски слова вице (vice) и порок (vice) пишутся и произносятся одинаково: «Се le seul vice qui lui manquai» — «это единственный порок, которого ему недоставало»^{509}.

1808 год стал годом испанской авантюры Наполеона Бонапарта. Испанские Бурбоны, по выражению Фуше, «самые смиренные префекты» Наполеона, должны были «уступить» свой трон его старшему брату Жозефу Бонапарту. Фуше, как это не раз уже случалось, предстояло «просветить» общественное мнение относительно политики Франции по ту сторону Пиренеев. «Вы увидите в «Монитере», — писал император Фуше из Байонны 1 мая 1808 года, — какое направление следует придать газетам. Однако вам не стоит… хвалить князя Мира^[77], чье управление привело к возмущению всей Испании…»^{510}.

Талейран

Пока Наполеон устраивал в Байонне комедию двойного отречения (Карла IV и Фердинанда VII), «транспортировал» Жозефа в Мадрид, громил испанские войска при Сомосьерре и английские — во всех прочих местах, в Париже происходили удивительные метаморфозы. Вечно враждовавшие и ревниво следившие за успехами друг друга, Фуше и Талейран неожиданно круто переменили свои отношения.

Первая конфиденциальная встреча экс-министра с министром полиции произошла в деревенском домике архивиста Министерства иностранных дел Отерива в Баньо. Затем «друзья» встречались у принцессы де Водемон, аристократической приятельницы Фуше, и в особняке камергера императора г-на де Ремюза. Все эти встречи случайны, и в обществе их почти не замечают. Но вот 20 декабря 1808 г. Фуше является собственной персоной на один из блистательных приемов князя Талейрана во дворец на улице Сен-Флорентен. Присутствующие изумлены. «Никто не мог поверить своим глазам, — свидетельствует Паскье, — особенно, когда они (Фуше и Талейран), взявшись за руки, принялись прогуливаться из одного зала в другой в течение всего вечера»^{511}. По авторитетному мнению Жана Тюлара: «Сенсационное примирение Талейрана и Фуше было вызвано их опасениями перед невероятным расширением наполеоновской империи и политикой, которая более не соответствовала логике Революции»^{512}. Вывод Тюлара, как будто, подтверждают и мемуары самого Фуше. В них, рассуждая об испанской проблеме, Фуше пишет о том, что не раз предостерегал Наполеона от опрометчивых поступков в отношении Испании. Он говорил о том, что император недооценивает национальный характер жителей Пиренейского полуострова, что Испания может превратиться в «новую Вандею», что, кроме всего прочего, испанский проект Наполеона легко может оказаться ловушкой, которой не преминут воспользоваться враги «великой империи» в Европе… Все увещевания Фуше, если они, конечно, были, — напрасны. «Вы истинный министр полиции, — холодно замечает император, — который ни во что не верит и не ждет ничего хорошего… что касается моей внешней политики, сделайте милость, не вмешивайтесь в нее; предоставьте ее мне…»^{513}.

«Это было, — писал о «Метаморфозах» 1808 г. Ю. В. Борисов, — выражением серьезных антибонапартистских сдвигов в кругах крупной буржуазии и новой аристократии, напуганных авантюризмом «корсиканца», недосягаемой мечтой которого являлось мировое господство»^{514}. Кажется, известный историк несколько преувеличил значение этого события. Но что же в таком случае произошло на самом деле?

Объяснение внезапному сближению Фуше и Талейрана добывает Евгений Богарне (пасынок Наполеона), перехвативший письмо «друзей» неаполитанскому королю Иоахиму Мюрату — шурину и креатуре Наполеона. В нем новоиспеченные союзники уговаривают Мюрата в случае смерти Наполеона собрать армию и поддержать новое правительство Франции; при этом они даже намекают, что вакантный трон императора французов может занять сам Мюрат. По получении информации от Евгения Наполеон стремительно возвращается из Вальядолида в Париж. За шесть дней он преодолевает расстояние в 700 (!) км. Какова причина этой столь небывалой спешки? Наполеон объясняет ее угрозой возможного нападения Австрии, но беседуя с Камбасересом с глазу на глаз, называет истинную причину: Фуше и Талейран — предатели… Опасения императора не беспочвенны. В то время, когда он мчится на перекладных в столицу, из Парижа в Вену отправляется депеша: «Я вижу, — сообщает австрийский посол своему правительству, — что Талейран и его приятель Фуше полны решимости воспользоваться случаем, если таковой представится, но они не настолько отважны, чтобы такой случай подготовить самим…»^{515}.

Наполеон I. Гравюра Е. Шулера и Г. Метцерота по оригиналу Ф. Жерара. 1-я четв. XIX в.

28 января 1809 г. в тронном зале, в присутствии всего двора, публично, император называет великого камергера, князя Талейрана-Перигора, герцога Беневентского, кавалера ордена Почетного легиона — «грязью в шелковых чулках». «Вы заслуживаете того, — говорит он, обращаясь к Талейрану, — чтобы разбить вас вдребезги, как разбивают стакан; сделать это в моей власти, но я слишком презираю вас, чтобы брать на себя этот труд»^{516}. Во время разноса Талейрана имя Фуше не упомянуто: Наполеон намеренно играет на нервах своего министра полиции. Ожидание удара страшнее, чем сам удар, — это очевидно для Фуше, это очевидно и для императора. Чувствуя собирающуюся над его головой грозу, Фуше делает изумительно ловкий ход, так сказать, «саморазоблачается». В бюллетене министра полиции, подготовленном для императора 30 января 1809 г., содержится следующая информация: «С воскресного вечера в салонах не говорят ни о чем ином, кроме опалы принца Беневентского. Это… приписывают его (Талейрана) насмешкам по поводу армейских бюллетеней и его (высказываниям) против войны с Испанией. О г-не де Монтескыо, новом великом камергере, отзываются хорошо. Говорят, что во время отсутствия императора принц Беневентский и министр полиции, в силу политических соображений, заключили союз и часто встречались в доме г-жи де Ремюза: что ее величество императрица выказывала беспокойство относительно этого комплота. Человек, обладающий здравым смыслом, заметил, что если бы министр полиции преследовал какие-либо частные цели, то он скорее бы вошел в контакт с Законодательным корпусом, нежели с принцем Беневентским»^{517}. Донесение Фуше от 30 января интересно в силу нескольких обстоятельств: во-первых, оно доказывает, что Фуше хорошо усвоил принцип, согласно которому лучший способ обороны — это нападение; во-вторых, не упуская из виду направление «главного удара» — стремление убедить императора в своей откровенности и надуманности выдвинутых против него обвинений, Фуше предпринимает отвлекающие маневры (вставные «эпизоды» с Монтескью и императрицей), которые ничего не объясняют, вообще кажутся случайными, но тем не менее делают его ложь менее грубой и не столь явной.

Фуше не ограничился бюллетенем от 30 января, на разные лады тема его связи с Талейраном звучит в донесениях от 1, 3 и 7 февраля. А в бюллетене от 9 февраля он идет еще дальше: «Начал распространяться слух о том, — пишет Фуше, — что между Неаполем и Парижем устроено сообщение посредством эстафет для того, чтобы король Неаполя смог прибыть (в столицу) как можно быстрее и что министр полиции знал о тайне этого предприятия»^{518}.

Наконец, эта тягостная для Фуше игра надоела и Наполеону. Оставшись как-то раз наедине с министром, император без обиняков спросил его: «Что бы вы сделали, если бы я погиб от пушечного ядра или вследствие какого-либо подобного происшествия?» — «Государь, — ответил Фуше, — я бы захватил в свои руки всю власть, которую бы только смог захватить для того, чтобы контролировать события, а не подчиняться им». — Промолчав несколько секунд, Наполеон кивнул, заметив: «В добрый час. Таковы правила игры»^{519}.

Война с Австрией, на которую Наполеон ссылался как на причину своего досрочного отъезда из Испании, действительно началась в апреле 1809 г. Французская армия по обыкновению стремительно ворвалась в Германию, заняла Вену, но первое же серьезное столкновение с австрийцами закончилось для нее кровавым полупоражением в битве при Эсслинге (21–22 мая). «Битва при Эсслинге, — вспоминал Жозеф Констан, — была несчастьем во всех отношениях»^{520}. Наполеон в бюллетене Великой армии объявил Эсслинг своей «победой», уверяя, что дальнейшим успехам французов воспрепятствовал «генерал Дунай» — лучший офицер австрийской армии^{521}. Эта бравада мало кого обманула, и наименее обманутым из всех был Жозеф Фуше. Неудача при Эсслинге воскресила самые радужные надежды всех противников наполеоновского режима. Вновь заволновалась Вандея, стало неспокойно в Бельгии, оппозиционеры подняли голову в самом Париже. «Обстоятельства побудили меня серьезно задуматься над вопросом о слабости империи, у которой не было иной опоры, кроме силы оружия…», — писал Фуше^{522}. В то время, как война в Германии затягивалась, а Пиренейский полуостров охватывало пламя герильи^[78], англичане подготовили и в конце июля 1809 г. осуществили десантную операцию, захватив остров Вальхерн, расположенный близ берегов Зеландии. С этой акцией британского правительства совпала тяжелая болезнь министра внутренних дел Наполеона Крете, который, по отзыву современницы, «был человеком небольшого ума, но хорошим работником и очень точным исполнителем: а только это и было нужно императору»^{523}. Когда император узнал, что Крете обречен, ибо болезнь его неизлечима, он произнес свой знаменитый монолог, приводимый Стендалем в «Жизни Наполеона»: «Так и должно быть. Человек, которого я назначаю министром, через четыре года уже не должен быть в состоянии помочиться. Это большая честь для его семьи, ее судьба навсегда обеспечена»^{524}.