Фуше

Наполеон поручил Фуше временно взять на себя заботу о министерстве внутренних дел, не оставляя своего нынешнего поста. «Никогда, — вспоминал Фуше, — я не обладал такой властью и такой большой ответственностью… в связи с важностью исполняемых мною функций, — отметил он, — я в некотором роде представлял собой премьер-министра…»^{525}. Впрочем, Фуше, как всегда, лукавит. Чтобы продемонстрировать свою власть, ему вовсе не нужны чрезвычайные обстоятельства. Во время продолжительного отсутствия императора из Франции (историки подсчитали, что с начала Аустерлицкой кампании 1805 г. до возвращения Наполеона в Париж после Ваграма в 1809 г. он пробыл за границей 742 дня — ровно столько же, сколько и дома) министр полиции и так был, по существу, единственным человеком, ответственным за безопасность Франции. Министерство внутренних дел выполняло чисто административные функции. Именно Фуше издавал приказы об арестах и освобождениях, о надзоре, о военно-полевых судах и т. п.^{526} По словам Жана Савана, «Фуше в действительности управлял страной. С ним советовались остальные министры. Фуше был… настоящим вице-императором»^{527}.

Пристрастный и ненавидевший Фуше Савари пишет о том, что «император, не имея времени для избрания лица, способного заменить его (т. е. Крете), поручил Фуше… временно исполнять функции министра внутренних дел»^{528}. Фраза Савари ничего не объясняет. Почему «не имеющий времени» Наполеон поставил во главе Министерства внутренних дел именно Фуше, а не любого другого министра, например Кларка? Ответ напрашивается сам собой: в экстремальных условиях, а именно такой была обстановка после захвата англичанами Вальхерна, «точные исполнители» типа Крете были бесполезны; требовался человек действия, способный проявить собственную инициативу и добиться ее осуществления. Фуше, несомненно, был таким человеком. Дальнейшие события показали, что Наполеон не ошибся, поручив ему ответственнейшую роль в создавшейся критической ситуации. «Он обладал, — писал о Фуше его ближайший помощник, — достоинством, чрезвычайно редким во времена Консульства и Империи. Придя к какому-либо решению, он имел мужество его отстаивать в присутствии хозяина, почти не терпящего возражений, и действовать в соответствии со своими убеждениями»^{529}.

Фуше в своих мемуарах без ложной скромности писал: «Англичане появились в устье Шельды с грозной экспедицией, которая при условии более грамотного проведения могла бы вернуть успех нашим неприятелям и дать Австрии время собраться с силами. Я понял эту опасность. Наделенный на время отсутствия императора большей частью его полномочий… я пробудил энергию в совете, душой которого я был и (который) я заставил провести несколько серьезных мер. Нельзя было терять время: Бельгию следовало спасти. Войска, которыми можно было располагать, не были достаточны для того, чтобы обезопасить эту важную часть империи. Я распорядился, но без согласия императора, о том, чтобы в Париже и в нескольких северных департаментах был декретирован немедленный и чрезвычайный набор Национальной гвардии^[79]. По этому поводу я направил всем мэрам Парижа циркуляр, в котором была следующая фраза: «Докажем Европе, что если гений Наполеона может придать блеск Франции, его присутствие необязательно для того, чтобы отразить врага…». Эта фраза и меры, которые были нами приняты, нанесли оскорбление Наполеону, который письмом, адресованным Камбасересу, приказал отсрочить набор в Париже, где к этому моменту ничего еще не было сделано, кроме назначения офицеров»^{530}. Набор волонтеров в департаментах прошел успешно и дал 40 тыс. человек, необходимых для отражения вражеского десанта. «Давно уже Франция не представляла картину такого пылкого патриотизма, — вспоминал Фуше, — Во время своего путешествия на воды в Спа мать императора была настолько поражена этим, что по возвращении она поздравила меня по этому поводу»^{531}. Фуше не только обеспечивает призыв достаточного числа национальных гвардейцев, необходимых для отражения английского десанта, но и назначает главнокомандующим войск, действующих на Севере, маршала Бернадота^{532}. Бернадот только что прибыл из Австрии. Император ему не доверяет, и внезапное возвращение маршала с театра военных действий в тот момент, когда война далеко еще не окончена, достаточно красноречиво подтверждают этот факт. Фуше играет с огнем. Среди министров, раболепно исполняющих волю господина, он один позволяет себе действовать самостоятельно^[80]. Трусость и угодничество людей, занимающих ключевые посты в наполеоновской администрации, резко контрастируют с решительностью министра полиции. 31 июля 1809 г. кабинет министров собирается на свое заседание. Председательствующий на нем архиканцлер империи Жан-Жак Режи Камбасерес в ответ на предложение Фуше призвать Национальную гвардию произносит примечательную фразу: «Месье Фуше, я не хочу потерять свою голову. Я направлю курьера к императору; нам надо дождаться его ответа»^{533}. Фуше не ждет ответа. Вальхернская экспедиция англичан терпит провал, и главная заслуга в этом, без сомнения, принадлежит Фуше. «Во время Вальхернского сражения, — писал по этому поводу Бальзак, — он (Фуше) проявил себя подлинным военачальником, мудрым политиком и дальновидным государственным деятелем»^{534}. «Наполеон сначала одобрил то, что было сделано (министром полиции)», — свидетельствует Демаре^{535}. «Вы поступили очень хорошо, — пишет император Фуше, — что подготовили префектов к принятию мер относительно Национальной гвардии. Я написал вам для уведомления, что распорядился о призыве 30000 человек»^{536}.

Официальным выражением благодарности властелина за оказанные империи услуги было присвоение Фуше титула герцога Отрантского (15 августа) и пожалование ему поместья в Неаполитанском королевстве. Возведение Фуше в герцогское достоинство, как уверяли друзья новоиспеченного «светлейшего», крайне польстило его самолюбию^{537}. По-видимому, титулы казались Фуше смешными лишь до тех пор, пока он сам не стал их обладателем. Впрочем, Бурьенн утверждает обратное: «Из всех отцов Революции, — пишет он, — никто не имел такого презрения, как Фуше к своему титулу Отрантского герцога; он порадовался ему только однажды, но это было после падения Империи»^{538}…

Когда чуть позже Фуше узнает, что англичане якобы хотят высадить новый десант на Средиземноморском побережье Франции, он приказывает префекту Марселя в 24 часа мобилизовать Национальную гвардию. Через неделю подобное распоряжение Фуше получают префекты центральных департаментов Франции. Наполеона не на шутку начинает тревожить ратный пыл министра полиции, и он пишет ему из поверженной Австрии: «Вы совершаете ошибку, приводя в смятение всю Францию… рассылая повсюду приказания «привести в состояние боевой готовности» Национальную гвардию… эти действия будоражат… Империю без всякой на то причины…»^{539}. По приказу императора отряды Национальной гвардии распущены, а новым министром внутренних дел назначен Монталиве, занимающий до этого пост имперского министра мостов и дорог.

Только что закончившаяся Вальхернская эпопея имела для Фуше далеко идущие последствия. Чья-либо инициатива, самостоятельность не поощряются в государстве, где все подчинено воле одного человека. Кроме того, услуги, оказанные Фуше, слишком велики для подданного; этот подданный, «узурпировавший» функции суверена, кажется опасным. «Он (Наполеон), — писал Фуше в мемуарах, — никогда не простил ни Бернадоту, ни мне этой важной службы, а наша (т. е. его, Фуше, и Бернадота) близость более чем когда-либо была для него подозрительна»^{540}.

Как и прежде, Фуше не удается завоевать доверие императора, но это его мало смущает. Министр полиции не сидит сложа руки, он интригует, ухитрившись найти доступ к людям весьма влиятельным. Частенько его можно встретить на великосветских раутах, званых приемах, балах. Его светлость герцог Отрантский «прост», «искренен» и «доступен»^{541}. Он даже как-то слишком доступен и подозрительно прост. Он обо всем готов переговорить, охотно прислушаться к чужому мнению. Современники с удивлением отмечают его беспредельную болтливость, «деятельный, оживленный, всегда несколько озабоченный, болтливый, довольно лживый, поддерживающий известного рода откровенность, которая могла быть последней степенью хитрости, — пишет о Фуше г-жа де Ремюза, — он охотно хвастался, был склонен подвергать себя суждению других, рассказывая о своем поведении, и старался оправдать себя только пренебрежением известной моралью или равнодушием к известному одобрению»^{542}. «Фуше имел с Императором сходство в том, — уверяет Бурьенн, — что он часто был очень нескромен; но он так прославился своею утонченною хитростью, что нескромность его вовсе ему не вредила. В нем предполагали такую привычку скрывать свои мысли, что люди, коротко его знавшие, принимали правду за искусную приманку, когда она выходила из уст его»^{543}.

Как свидетельствует Савари, в своей практике Фуше нередко прибегает к прямой мистификации и обману. Жозеф с легкостью дурачит членов наполеоновского семейства, «которые были достаточно наивны, чтобы верить в то, — пишет Савари, — что император осыпает их благодеяниями, находясь под его (Фуше) влиянием…». Не обходит он своим вниманием и людей менее знатных, внушая им высокое мнение о своем всемогуществе. Министр полиции заверяет сиятельных покровителей, что приложит все свои силы для того, чтобы компрометирующие их слухи (автором которых является он сам!) не достигли ушей властелина. Наполеону же он с готовностью сообщает о «гнусных россказнях, имеющих хождение в обществе, которые могут нанести ущерб такому-то принцу или такой-то даме…», — подчеркивая, что он, Фуше, «принял меры, чтобы они не распространились дальше». «Клевета (на которую с таким «негодованием» обрушивался Фуше), — замечает по этому поводу Савари, — была стряпней его собственного приготовления…»^{544}. В бюллетенях императору Фуше старательно перечисляет всякого рода грешки императорской знати. В его донесении Наполеону от 17 мая 1809 г., в разделе «Париж. Хроника» читаем: «Его светлость архиканцлер неизменен в своих привязанностях к девицам Кюизо и Левер… Его светлость герцог Беневентский, находясь в ссоре со старой баронессой де Монморанси… взял (в любовницы) мадам де Боффермон, дочь г-на де Ла Вогийона и недельки на три мадам Реньо де Сен-Жан д’Анжели. Министра финансов все время видят вместе с мадам Годен, женой бывшего трибуна. У морского министра нет иной любовницы, кроме его толстой Жюли…»^{545}.

К эмигрантам, как и во времена Консульства, Фуше относится с подчеркнутой благожелательностью. Г-жа Дюкре пишет о том, что он «часто оказывал услуги эмигрантам в продолжении своего министерства»^{546}. Занимаясь великосветскими особами и вернувшимися в отечество роялистами, Фуше не упускает из виду общественное мнение. Только при поверхностном взгляде может показаться, что авторитарный бонапартистский режим полностью уничтожил его, вырвал с корнем не только ростки свободомыслия, но и саму способность человека мыслить. Разумеется, между горделивым лозунгом просветителей «Мнения правят миром» и тем, что происходило в наполеоновской Франции, была «дистанция огромного размера». Но общественное мнение есть, оно живо, несмотря на все неистовство официальных стеснений и кар. И Фуше, прекрасно сознавая, какую огромную силу представляет общественное мнение, усиленно заигрывает с ним, изображая себя в «доверительных» беседах «либералом» и противником политики репрессий. Всю вину за жестокие расправы, гонения со стороны режима Фуше возлагает на жандармерию и ее шефа Савари. После того, как кто-либо подвергается преследованию (на основе его собственных докладов), Фуше сообщает друзьям гонимого буквально следующее: «В том, что случилось, нет моей вины. Император не спрашивает более у меня советов, и я… принужден идти наперекор тому, что диктует мне мой разум. Его (Наполеона) жандармерия — вот его полиция; что же касается меня, то мне самому надо позаботиться о себе, ибо завтра я могу стать следующей жертвой». Такими искусными речами, — комментирует эти слова Фуше Савари, — подлый министр снимал с себя ответственность за те отвратительные притеснения, которые сам навязывал императору^{547}. Замечательно, что о том же самом и почти в тех же самых выражениях рассказывает в своих мемуарах королева Гортензия (падчерица Наполеона): «Фуше никому так не навредил, как он навредил императору, — писала она, — когда вынудил его изгнать нескольких обитателей Сен-Жерменского предместья из Парижа. Когда Фуше пожаловались на это, он сделал вид, что ничего не знает, возлагая вину (за это) на порывистый нрав императора или указывая на то, что существуют другие полицейские отделы, деятельность которых он не контролирует…»^{548}. Умение Фуше мастерски манипулировать общественным мнением отмечает и Бурьенн: «Кто бы тому поверил? — пишет он, — Фуше имел в числе самых усердных своих приверженцев врагов революции: они осыпали его хвалами… потому что хитрый министр по расчету оказывал снисходительность и выставлял себя покровителем людей… пораженных в массе Проконсулом. Руководствуя мнением, имея у себя в руках средства по произволу внушать страх или привязывать к себе деньгами, — он (Фуше) расположил это мнение совершенно в свою пользу… Полицию скорее можно было назвать Полицией Фуше, чем Полицией министра этой части….»^{549}.

Характеризуя «инквизиторскую систему, учрежденную во время Империи министром Фуше», герцогиня д’Абрантес пишет: «Вечный стыд да падет на него!.. Образ действий Фуше породил преступления, прежде неведомые, и вызвал чувства и страсти отвратительные… И многое было сделано именем Императора, тогда как он даже не знал оскорбления жертвы!»^{550}.

После возвращения Наполеона из Ваграмской кампании 26 октября 1809 года «на повестке дня» во Франции находятся два главных вопроса: вопрос о мире с Англией и вопрос об упрочении положения династии Бонапартов. Второй вопрос был теснейшим образом связан с планом развода Наполеона с Жозефиной и его новой женитьбой. Вследствие того, что Жозефина не могла больше иметь детей, вопрос о разводе с нею и о браке французского императора с австрийской эрцгерцогиней или русской великой княжной становился вопросом государственной важности. Его незамедлительное решение должно было упрочить положение династии Наполеона Бонапарта. Кроме развода, Фуше, к слову, предполагал и иной вариант развития событий. «Было бы желательно, — писал министр полиции, — чтобы императрица скончалась. Это устранило бы все трудности. Рано или поздно ему (Наполеону) придется взять другую жену и сделать ей детей: пока нет наследника, всегда остается опасность, что его смерть станет сигналом ко всеобщему распаду. Братья его возмутительно бездарны, и, значит, всегда могут поднять голову сторонники Бурбонов»^{551}. В истории с разводом Фуше сыграл не последнюю и довольно деликатную роль, хотя скромно умолчал о ней в своих мемуарах. В бракоразводном деле, как и во всяком другом, за которое он брался, Фуше избегал прямолинейных, а следовательно, опасных действий. Убедившись в том, что развод является делом решенным, он взялся его ускорить. По его подсказке несколько сенаторов, явившись к Жозефине, должны были намекнуть императрице, что ей следует совершить благодеяние для Франции, самой предложив развод императору. Сбитые с толку многозначительными фразами и туманными намеками министра, сенаторы вообразили, что Фуше действует в соответствии с прямыми указаниями Наполеона. Разумеется, они сыграли роль, отведенную им Фуше в спектакле под названием «Развод»^{552}.

После проведенной таким образом «артподготовки» Фуше лично беседует с императрицей по этому поводу, уговаривая ее «явить величайшее доказательство своей преданности», согласившись на развод. Это необходимо для того, поясняет он, чтобы Наполеон, женившись, обзавелся наследником престола, при этом, разговаривая с Жозефиной, Фуше сообщает ей, что он всего лишь передает ей мнение… Сената^{553}.

Жозефина