Гарики из Иерусалима. Книга странствий

— У вас ведь, Игорь, есть черновики? Отдайте нам их, мы бы изучали ваше творчество, уже пора.

Я был польщен безмерно и, неловко восхищение скрывая, горестно признался:

— Нету, милый Рома, я как книжку кончу, сразу все выбрасываю, не держу архива никакого.

— Жаль, — ответил мне профессор с облегчением, — а то бы изучали.

Через какое-то недолгое время я наткнулся в ящике стола на уцелевший по случайности блокнот со множеством стишков. Вот настоящие литературные черновики, обрадовался я. И на случившейся такой же пьянке я как бы мельком и со скромностью, присущей ситуации, сказал Тименчику:

— А знаете, Роман, я тут нашел один блокнот довольно старый, там черновики большого сборника стихов…

А так как профессор явно не вспоминал, к чему я гну, я пояснил стеснительно:

— А то ведь изучать пора…

Роман просиял и доверительно сказал мне:

— Я это самое всем аспирантам говорю, а никто не хочет!

Я дивный этот разговор недавно вспомнил, ибо мне довольно крепко повезло. Это была как бы награда за неряшество. Я не храню архив, а та огромная помойка, что растет на полках и в шкафу, в ящиках стола и под столом, такого названия не заслуживает ни по виду своему, ни по сроку сохранения. Ибо как только предвидятся гости, я всю внешнюю часть помойки выбрасываю, а до внутренней добираюсь лишь частично — всегда находятся забытые листки, над которыми я с интересом безнадежно застреваю. Но однажды для гостей понадобились даже полки шкафа, тут я с силами душевными собрался и дня за два выбросил вообще все. А за прилежность был вознагражден: нашлась тетрадь, которую когда-то контрабандой вывез я в Израиль, уезжая. Там были стишки, которые писались с самого начала перестройки. Большую их часть я напечатал сразу по приезде, а оставшиеся бросил и забыл. Теперь найдя, я обнаружил, что они имеют прямое касательство к теме российской свободы, а значит — пусть живут в этой книжке.

Из дневника 1986–1987 годов

Услышав новое решение, мы по команде, ровным строем себя на вольное мышление беспрекословно перестроим.

* * *

Я сыт по горло первым блюдом разгула гласности унылой, везде так люто пахнет блудом, что хлынет блядство с новой силой.

* * *

На днях мы снова пыл утроим, поднимем дух, как на войне, и новый мир опять построим, и вновь окажемся в гавне.

* * *

Много раз я, начальство не зля, обещал опустить мои шторы, но фальшивы мои векселя и несчастны мои кредиторы.

* * *

Сплелись бесчисленные нити в нерасторжимые узлы, и, не завися от событий, капустой ведают козлы.

* * *

Случаем, нежданно, без разбега, словно без малейшего усилья — но летит российская телега, в воздухе сколачивая крылья.

* * *

Временно и зыбко нас украсила воля многоцветьем фонарей; гласность означает разногласие, а оно в России — как еврей.

* * *

Трудно жить в подлунном мире, ибо в обществе двуногих то, что дважды два — четыре, раздражает очень многих.

* * *

Питомцы лагерной морали, на воле вмиг раскрепостясь, мы рвались жить и жадно крали, на даже мизер жалко льстясь.

* * *

Менее ли хищен птеродактиль, знающий анапест, ямб и дактиль?

* * *

Так меняются от рабства народы, что опасны для такого народа преждевременные роды свободы, задыхающейся без кислорода.

* * *

Хорошо, что ворвался шипучий свежий воздух в российское слово, от него нам не сделалось лучше, но начальникам стало хуево.

* * *

Усталы, равнодушны и убоги, к мечте своей несбыточной опять плетемся мы без веры и дороги, мечтая перестать о ней мечтать.

* * *

Судьба рабов подобна эху — рабы не в силах угадать, мед или яд прольется сверху и сколько длится благодать.

* * *

Душа не призрак-недотрога, в душе текут раздор и спор: в ней есть бурчание, изжога, отрыжка, колики, запор.

* * *

Еврей живет пока неплохо, но век занес уже пращу: — Шерше ля Хайм, — кричит эпоха, — сейчас я вмиг его прощу!

* * *

Сокрыто в пьянстве чудо непростое, столетия секрет его таят, оно трясет российские устои, которые на нем же и стоят.

* * *

Я горе хотя и помыкал, но пробыл недолго в тюрьме, а вылетя, вновь зачирикал, копаясь в любимом дерьме.

* * *

Судьба разделится межой, чужбина родиной не станет, но станет родина чужой, и в душу память шрамом канет.

* * *

Еще на поезд нету давки, еще течет порядок дней, еще евреи держат лавки, где стекла ждут уже камней.

* * *

Власть невольно обездолила наши души вольных зэков, когда свыше нам позволила превращаться в человеков.

* * *

Под сенью пылкой русской дерзости и с ней смыкаясь интересом, таится столько гнусной мерзости, что мне спокойней жить под прессом.

* * *

Китайцы Россию захватят нескоро, но тут и взовьется наш пафос гражданский, в России достанет лесов и простора собраться евреям в отряд партизанский.

* * *

Он мерзок, стар и неумен, а ходит все равно с таким лицом, как будто он один лишь ел гавно.

* * *

Когда протяжно и натужно рак на березе закукует, мы станем жить настолько дружно, что всех евреев — ветром сдует.

* * *

Смотрю, как воровскую кинопленку, шаги моей отчизны к возрождению; дай бог, конечно, нашему теленку, но волк сопротивляется съедению.

* * *

За личных мыслей разглашение, за грех душевной невредимости был осужден я на лишение осознанной необходимости. Потом прощен я был державой и снова вышел на свободу, но след от проволоки ржавой болит и чувствует погоду.