Гарики из Иерусалима. Книга странствий

* * *

Скисает всякое дерзание в песке российского смирения, охолощенное сознание враждебно пылу сотворения.

* * *

Когда укроет глина это тело, не надо мне надгробие ваять, пускай стоит стакан осиротело и досуха распитая ноль-пять.

* * *

Еврей, возросший в русском быте, не принял только одного: еврей остался любопытен, и в этом — пагуба его.

* * *

Скудно счастье оттепельных дней: вылезли на солнце гнусь и мразь, резче краски, запахи гавней и везде невылазная грязь.

* * *

Какие бы курбеты с антраша искусство ни выделывало густо, насколько в них участвует душа, настолько же присутствует искусство.

* * *

Моя еврейская природа — она и титул, и клеймо, она решетка и свобода, она и крылья, и ярмо.

* * *

Раньше вынимали изо рта, чтобы поделиться с обделенным, русская былая доброта выжглась нашим веком раскаленным.

* * *

Мираж погас. Огонь потух. Повсюду тишь недужная. В дерьме копается петух, ища зерно жемчужное.

* * *

Увы, с того я и таков на склоне лет, что время учит дураков, а умных — нет.

* * *

Слухи с кривотолками, сплетни, пересуды, вязкие потоки пакостных параш — льют пустопорожние скудные сосуды, злобясь, что в соседних пенится кураж.

* * *

Я знаю дни, когда нечестно жить нараспашку и заметно, когда все мизерно и пресно, уныло, вяло и бесцветно.

* * *

В такие дни, умерив резвость, лежу, спиной касаясь дна. Периодическая мерзость в те дни особенно вредна.

* * *

Майский фейерверк брызжет в декабре, начат новый опыт, веет свежий дух; дождики в четверг, раки на горе, клеваные жопы, жареный петух.

* * *

В нашей почве — худородной, но сочной много пользы для души и здоровья, и на дружной этой клумбе цветочной лишь евреи — как лепешки коровьи.

* * *

Сменив меня, теперь другие опишут царственную Русь, а я очнусь от ностальгии и с Палестиной разберусь.

Забавно мне, что в те же годы, когда я писал эти стишки, не веря, что такое счастье, как свобода, может наступить даже в России, были поэты, заклинавшие Бога (и православного, и Бога вообще), чтоб ничего не изменилось. Ужасно интересно вспоминать сегодня один трогательный стих того времени достославного Станислава Куняева:

От объятий швейцарского банка, что мечтает зажать нас в горсти, ты спаси нас, родная Лубянка, больше нас никому не спасти.

Я теперь часто читаю этот стих на выступлениях, и мне со сцены ясно видно, что не только смех высветляет лица зрителей, но и какая-то теплая ностальгическая дымка — так, наверно, запах костра влияет на все чувства бывшего заядлого туриста. Очень пахнет нашим прошлым этот стих, а в любом минувшем совершенно независимо от его качества содержится неуловимая приятность. Я же лично вспоминаю сразу чье-то дивное двустишие по поводу как раз этого стиха:

Вчера читал Куняева — мне нравится хуйня его.

И общий смех сдувает эту теплую волну приятства. Ужасно глупо, разумеется, начинять собственную книжку чужими стихами, но придется мне украсить эту главу гениальным (иного слова нет, и потому обидно мне вдвойне) четверостишием о том же времени поэта Фомичева (а если спутал я фамилию, прошу прощения, не записал). Думаю, что от такого четверостишия не отказался бы и Тютчев, хотя побрезговал бы его писать.

Пустеет в поле борозда, наглеет в городе делец, желтеет красная звезда, у ней растет шестой конец.

Уже пятнадцать с лишком лет прошло с поры, как я писал стишки, приведенные тут в начале, но странная и грустная созвучность этих виршей дню сегодняшнему (если я не ошибаюсь, разумеется) заставила меня, презревши лень, восстановить и некую давным-давно написанную мной поэму. Когда явился на российском небосводе новый, явно долгоиграющий президент, я вспомнил вдруг, что я уже некогда пытался описать чувства, что возникли ныне в моей пустой (и потому отзывчивой для современности) голове. А так как я в те годы писал только о евреях, то поэма эта даже и названием своим (точней — двумя) привязана к любимой мною русской литературе.

Сказка о царе Натане, или Бедный всадник

Посвящается актерам Всероссийского гастрольно-концертного объединения (ВГКО)

Где море лижет горы, невидимый врагам возрос огромный город, прижатый к берегам. Дома из камня белого о прочности поют, мужчины сделки делают, а женщины — уют. Снабженцы с сигаретами толпятся на трамвай, висят листы с декретами: «Купив — перепродай!» Сопят младенцы в садике, раввины спят в метро, сидят седые цадики в справочных бюро. Бесплатные советы желающим дают, Петраркины сонеты страдающим поют. На стыке главных улиц в неоновом огне сидит верховный Пуриц на вздыбленном коне. Всеобщим, тайным, равным любить и устрашать — он выбран самым главным, чтоб город украшать. Но полон день заботами, справляться нелегко, и всадником работает актер ВГКО. По лысине и гриму стекает мелкий дождь… Спешат евреи мимо, сидит промокший вождь. А из окошка рядом пылает нервный свет: за каменной оградой галдит Большой Совет.

* * *

Встал Натан, высок и плотен: — Если партия не против, я бы съездил за границу, где коктейли и девицы. Чтобы связи нам расширить, буду пить и дебоширить. А по Франции, как мушки, сонно бродят потаскушки, и летят, как комары, сутенеры и воры. Знак любви и знак доверия, даст мне деньги бухгалтерия, где сидит Иван-царевич, а по матери — Гуревич. Шевелит Совет усами: бардаками славен Запад, соберем налоги сами, отдыхай, наш вождь и папа. Пусть летит! Лететь не ехать! Нарастает шум и гам, рикошетом плещет эхо по окрестным берегам. Мимо кромки океана самолет везет Натана, а внизу на площади сидит актер на лошади…