Гарики из Иерусалима. Книга странствий

— Знаешь, какие-то охранные суки не пустили меня выступить в вашем Красноярске-26, — сказал я ему с досадой и усмешкой. — И чего боятся, идиоты? И так подло не пустили, знаешь, как бывало с нежелательными учеными в шестидесятые годы: мол, мы что-то с датой напутали, оформили неправильно, теперь надо ждать начальства, а уже будет поздно, поезд ушел, рельсы убрали. А жалко, я хотел там побывать.

— Не жалей, — ответил Миша, — не жалей, там людям быть не надо вообще.

Я вопросительно уставился на него.

— Ты помнишь, — сказал Миша медлительно, — у Паустовского описан где-то сумасшедший геолог, у которого был интересный бред: что злоба каждого столетия не исчезает, а как бы собирается, консервируется в разных пластах в земле? И может вырваться однажды. Помнишь? А под нашим городом такое сделано буквально. И уже полвека копится. Я там работал много лет. По-моему, я там в уме и повредился.

— Что ты болтаешь? — искренне и пылко возмутился я. — Ты совершенно сохранный мужик, я быстро бы увидел, если что с тобой не так. Ну, постарел, так на меня взгляни. Или по пьяни сочиняешь?

— У меня временами депрессия, — спокойно объяснил Миша, — но так накатывает, что я два раза с собой кончал. И ни хера ты в этом всем не понимаешь. Ты, например, знаешь, что сейчас под нами, под гостиницей, где мы сидим? Там полыхает настоящее, доподлинное адское пламя. И оно однажды вырвется наружу.

Тут он что-то, очевидно, уловил в моих глазах, потому что засмеялся и плеснул на дно стаканов по чуть-чуть.

— Об атомных реакторах ты, что ли? — спросил я. — Так я о них читал совсем недавно. Как бы всем о том известно. Там три огромных атомных реактора стоят. Расскажи мне, что тебя свихнуло.

Далее прямую речь моего собеседника я воспроизводить не берусь, ибо пишу не художественное произведение и литературности боюсь, как в детстве — темноты. А все услышанное мной и было как бы литературой, ибо сгущено до некой апокалиптической картины. Наша выпивка была тут только соусом или подливой.

Еще в конце сороковых годов геологами было названо это место как наилучшее для гигантского подземного сооружения. Скорее города подземного, каким и стал он постепенно. И до глубины чуть ли не триста метров было расчищено подземными взрывами пространство, по объему — чуть ли не более, чем все московское метро. Только это была скальная порода, крепчайший базальт, ибо империя строила наверняка, с учетом мировой войны. Да и вручную били, очевидно, ибо несметное количество рабов сюда было привезено. Они и жили под землей, и погибали там. Какая смертность там была — нетрудно догадаться. Самое кошмарное, сказал мне собеседник, что и посегодня нет нигде ни одного воспоминания об этом месте — то ли там никто не уцелел, то ли убиты были все умышленно, уж очень важный был объект. Я этих слов его потом не проверял — и не было душевных сил, и очень было страшно, что окажется это правдой, ибо запросто могло так быть, ведь мы и до сих пор практически не знаем почти ничего о подлинном размахе того времени в убийстве собственного населения.

А далее пошли какие-то детали технологии, которые и переврать я запросто могу. Полученный в реакторах уран в виде раствора в царской водке (смесь азотной и соляной кислоты) тек по трубам на обогатительную фабрику, где получался из него плутоний — начинка ядерных боеголовок для ракет. Ракеты тут же делались — в наземном городке. А трубы эти были — золотые, ибо золото устойчивей всего к разъедающему воздействию царской водки. Общим весом эти трубы были в несколько десятков тонн, и раз в несколько лет их целиком меняли. Ибо все-таки и проедалось золото и, главное, делалось радиоактивным. Эти трубы после сменки захоранивались где-то, и вообще чудовищные были там организованы пространства для захоронения всяких гибельных отходов. Жидкость радиоактивную, например, сливали в специально пробуренные скважины, хотя о течениях подпочвенных вод на такой глубине в точности ничего неизвестно. От Красноярска как бы в нескольких десятках километров, только мы ж не знаем, в каком направлении, шла проходка под землей. Мы, быть может, над ними сейчас и сидим. Под Енисеем они запросто прошли — под тем берегом уже такое же внутри горы пространство сделано. А после порешили делать эти трубы из особых видов стали, но несметное количество излучающего смерть золота навечно где-то захоронено там под землей.

— Навечно ли? — машинально переспросил я.

— Об этом я и говорю тебе, — спокойно ответил Миша. — Ты ведь слушал и все время думал, что я тебе о варианте Чернобыля талдычу, это тоже вовсе не исключено по нашему российскому разъебайству. Только я тебе о золотишке говорю, до которого охотники вот-вот найдутся. Ведь платину с обогатительной фабрики уже давно воруют, а пару лет назад какой-то сумашай и толику оружейного плутония украл, пытался его продать американам, сам читал в газете.

Я внезапно ясно ощутил себя сталкером из романа Стругацких. Только смех у меня вышел хриплый и неуверенный. А Миша, это все мне рассказав, повеселел и оживился, словно побывал на исповеди или у врача. Мне показалось, что ему даже известны те охотники, которые уже вот-вот рискнут. Я только очень не хотел, чтоб он об этом проболтался мне. И спать очень хотелось. Он и сам смекнул, что время закругляться. Телефона у него не было, и он еще перед уходом пошутил насчет моей разбалованности, я уже отвык, что люди запросто живут без телефонов. Мы договорились повидаться у Андрея, только я уже не выбрался к нему. А после в Красноярск меня не приглашали. Ощущения свои после его ухода я описывать не стану, ибо повторяю, что боюсь литературности. С той поры, однако, если меня спрашивают, что я думаю о нынешней России, я по-прежнему твержу оптимистическое нечто, потому что очень хочется, чтоб так оно и было. А в памяти моей немедля возникает совместившийся уже, какой-то слипшийся кошмарный образ пламени подземного распада и торчащего над ним обшарпанного ленинского профиля.

А для искреннего оптимизма в отношении России я нашел недавно очень веский аргумент. В сегодняшней России — и в политике ее, и в экономике — такое множество резвится крыс, что явно сей корабль не собирается идти ко дну.

Обаяние тухлого мифа

Уже легко сейчас и просто собрать огромную библиотеку из книг, обсуждающих трагедию, постигшую Россию в прошлом веке. В чем-то главном авторы всех книг единодушны, только в обсуждении причин и механизмов — споры нескончаемы и яростны. И есть одна лишь группа авторов, которым все понятно, и между собой они расходятся в ничтожных мелочах. А тихая и негустая (в смысле мыслей и идей) речушка их соображений протекает в нескольких журналах и газетах, коими читатель грамотный уже давно пренебрегает, ибо нового из них не почерпнешь. А зря! Я лично с аккуратностью и тщанием читаю уже много лет журнал «Наш современник». Нет, я вовсе не мазохист, и временем своим я дорожу, но тот настой вражды и злобы, что течет, патриотически бурля, на этих удивительных страницах, почему-то питателен моему уму и духу. Я сам себе напоминаю своего пса Шаха: он иногда на прогулке, повинуясь темному животному инстинкту, начинает есть какую-то чахлую траву. Она отравна, по всей видимости, для его организма, потому что, нащипавшись ее, он задумчиво склоняет голову и бурно отрыгивает съеденное. Это явно не только прочищает его желудок, но благотворно влияет и на общее самочувствие — он веселеет и бодреет. На мне это чтение сказывается не так стремительно и явно — может быть, из-за того, что нет у человека благодетельного навыка отрыгивать отравный текст, — но странную какую-то необходимость в чтении таком и даже невнятную бодрящую пользу — ощущаю неизменно. Лишь одна берет меня досада: почему за столько лет им недосуг и не по силам выдумать что-нибудь новенькое, обжигающе острое, столь же достоверное, как всегда, но посвежее и покруче?

Мне лет десять назад необычайно повезло: в одной случайно попавшейся газетке вычитал я все, что пишется с тех пор в такой литературе. Я несколько дней не мог расстаться с той газетой — я курил, пил кофе, спал, звонил приятелям, а после снова перечитывал и наслаждался ясной, стройной и неопровержимой исторической картиной, мне развернутой. По бедности своей газетка склеила статьи столичных разных авторов, ее издали в Новгороде, так что и названия другого дать ей не могли, как только — «Вече», и колокольный звон ее был гармоничен донельзя. О чем же звон?

Сперва — огромная статья Валентина Распутина «Мысли о русском», где раздаются первые раскаты. Красиво сетует прозаик-печальник на повсеместное (далее цитата) «торжество зла, собирающего под знамена своего передовизма аморалистический интернационал».

Хотя и странные для уха слова тут нанизал известный ревнитель чистоты русского языка, однако же понять их можно. А дальше — гордые и верные слова о том, что Россия — «обессиленная, разграбленная, захватанная грязными руками, обесславленная, проклинаемая, недопогибшая — все-таки жива».

Так мог страдательно повествовать о древней Руси летописец, излагающий последствия очередного татаро-монгольского набега. Прозвучала первая мелодия зачина — к чести Распутина отмечу: он пока молчит о конкретных насильниках.

Но уже на следующей странице тему подхватывает некий Марк Любомудров. Поскольку это почти наверняка безвкусный псевдоним, я долго всматривался в породистое лицо (высокий лоб, седые пряди, Санкт-Петербург, цитаты из Леонтьева и Достоевского), после чего решил, что автор явно не пролетарского происхождения. Господин Любомудров тоже пишет о страшных и всемогущих внешних силах: «Установка на геноцид русского народа, принятая в октябре 1917 года, продолжает действовать. Быть может, в годы застоя темпы геноцида перестали удовлетворять те силы, которым служила брежневская шайка. И тогда был принят новый курс — на перестройку, смысл которой, как теперь уже отчетливо видно, — в ускоренном перемалывании нации… Нет ничего случайного или стихийного в том, что происходит, — все совершается по хорошо продуманному и просчитанному плану — плану уничтожения России и русского народа. Заговор этот возник не вчера и не сегодня».