Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Для начала его лишили верховодства — вместе с Богемой он был отсажен в отдельную клетку. Бедняга, он так привык руководить, повелевать и властвовать! А главное, что поселили его так, что видел он из клетки всю оставленную стаю. И с тоской он обнаружил, что его место немедленно занял другой самец — существо жалкое, бездарное, тупое и не замечавшееся им в пору владычества. Что в нем нашли эти кретины-обезьяны? Хорошо еще, что рядом неотлучно оставалась Богема — ее покорность хоть частично утоляла его боль. Но Зевс еще не знал, что лишение власти — только первый шаг на уготованном ему пути душевных потрясений.

Вернувшись с очередных занятий в исследовательской камере, он обнаружил, что Богема пересажена в соседнюю клетку. Это уже было слишком! Он кидался на решетку грудью, рвал ее, звал Богему к себе, она постанывала горестно и преданно — все было напрасно.

Испытания продолжились в виде неслыханного оскорбления: Богеме первой дали еду. Раньше Зевс неторопливо съедал самое вкусное, а все почтительно толпились вокруг, ожидая своей общей очереди. Тот же порядок соблюдала, естественно, и Богема. Теперь же, несколько минут недоуменно просидев возле еды, она, опасливо и виновато косясь на повелителя, начала есть первой. Зевс, бессильно рыча от унижения и гнева, метался по своей клетке, неспособный ввиду отсутствия словарного запаса произнести шекспировское: «О, женщины, вам имя — вероломство!»

Дальше — больше. Его начали отрывать ото сна. Как будто кто-то свихнувшийся, перепутавший день и ночь, заставлял теперь и Зевса вращаться в том же противоестественном колесе работы в ночное время. Его безжалостно будили, уносили выполнять заученное и только потом отпускали поспать снова.

А однажды он, вернувшись, обнаружил в клетке Богемы нового повелителя. Какая это была мерзкая образина, какой урод и кретин! А Богема уже ласкалась к нему, как некогда — к Зевсу, и напрасно Зевс кидался на решетку и кричал то яростно и злобно, то жалостливо и тоскливо.

А его также продолжали обносить едой, и от восторгов власти и могущества остались лишь мучительные воспоминания. Вся гамма отрицательных эмоций была, вероятно, проиграна на несложной психике этого несчастного подопытного обезьяна.

Зевс запечалился и затосковал. Он уже не знал теперь, какие и когда последуют новые унизительные напасти. Но покорное их ожидание стало явным спутником его угрюмого и вялого существования. Куда-то подевались его былые общительность, веселость и величавость. А былая смекалка! Он выполнял теперь заученное кое-как, лишь бы отделаться, стал часто путаться и вообще не реагировать, часами апатично и угрюмо просиживал в углу, стараясь не смотреть на мир, чтобы не видеть, что там происходит. У человека это состояние назвали бы депрессией, притом глубокой и опасной.

А приборы беспристрастно зафиксировали: явно предынфарктное состояние. Аритмично бьется сердце, прыгает кровяное давление, повышена нервозность, общее ухудшение здоровья. Ярость и страх, злоба и растерянность, бессилие, обида и тоска — стремительно сказались на доселе безупречном организме.

Но эксперимент продолжался: Зевса пожалели. Для начала ему вернули Богему (о, как быстро она была прощена!) и обоих подсадили в стаю. Двумя ударами Зевс поставил на место карьериста-недоумка, вздумавшего властвовать вместо него, от радостного волнения съел тройную порцию еды (стая почтительно толпилась вокруг) и полностью выздоровел.

Забавно вспомнить в этом месте Аристотеля, еще когда сказавшего, что, изменяя место жительства, человек неизбежно теряет в трех вещах: в деньгах, в здоровье и в престиже. Как-то очевидно стало мне из наблюдений за уехавшими из России, как здоровье связано с былым престижем (а опыт, только что описанный, — он лишь модель явления), однако те же ощущения присущи нынче и тем, кто остался в России, изменившейся настолько, что живут они теперь в совсем иной стране. Мне лень и ни к чему подробней размышлять об этом письменно (те, кто прочел, — поймут), но с той поры ужасно тянет меня в каждом случае, где хочется понять, — найти модель и посмотреть на ней, что происходит и творится.

Российскую модель мне даже не пришлось искать — она сама всплывала в памяти, — я ведь из лагеря освобожден был очень уж недавно. Я лет несколько тому назад эту модель подробно описал в книге воспоминаний, только так она упрочилась за это время, что я ее припомню снова.

Представьте себе огромный исправительно-трудовой лагерь. В нем есть жилая зона с множеством бараков, есть непременная промышленная зона (труд исправляет), есть поселок, где живет надзорсостав, а также всяческие караулки, склады и казармы. Есть еще барак усиленного режима (карцер или штрафной изолятор), все окружено колючей проволокой и проволокой с током, а вокруг — вышки с автоматчиками. Внутри течет установившаяся, донельзя тяжелая и унизительная рабская жизнь. Древнее еврейское проклятие: чтобы вы были рабами у рабов — здесь ощущается во всей его кошмарности и полноте. И вдруг в один прекрасный день, построив зэков на плацу, начальник лагеря объявляет полную свободу. Часовые сходят с вышек, исчезают свирепые охранные овчарки, весь надзорсостав (такие же овчарки, но двуногие) закуривает и приветливо смеется. Зэки все — в растерянности и смятении. Они сбиваются в группы, галдят и спорят, недоумевают и прикидывают, как им жить. Когда они в себя слегка приходят, то вокруг кипит уже другая жизнь. Первыми, естественно, сориентировались те, кто их охранял, и конечно же — уголовная шобла. Уже продукты все со склада разворованы и спрятаны, уже промышленная зона разворошена сполна, и все, что стоит хоть немного, продано в соседние деревни — те охотно покупают, ибо краденое дешево. А в бывшем карцере — уже открыта типография большой газеты «На свободе с чистой совестью». А выпускает ее бывший надзиратель карцера, еще вчера садист и зверь, а ныне — эссеист, мыслитель и борец за права человека. В бывшем караульном помещении — роскошная гостиница для любопытствующих приезжих и возможных покупателей остатков лагерного добра. Казарма (где сейчас перешивают уворованную зэковскую одежду) — личное владение бывшего ее коменданта, он первым догадался переписать строение на свое имя. И то же самое — со всеми остальными зданиями зоны. Оружия на зоне было столько, что его частично продают соседям, а частично сберегают, ибо устрашенные соседи поставляют в зону продовольствие — чтобы от голода оружие не пустили в ход, а кроме того — это естественная гуманитарная помощь растерянному населению. Еда привозится на лагерных машинах, а в чьих руках весь транспорт — догадаться нетрудно. Уголовные паханы запросто сговорились с начальником гаража (у того — жена и маленькая дочь, он согласился сразу), так что все оформлено на трудовой коллектив. А все шестерки уголовные и прихлебательская шелупонь из уголовников помельче — все в охране и опять же от сторожевых псов ничем не отличаются (разве что галстуками, когда едут в соседние деревни). Среди них полным-полно и бывших надзирателей — руководителей, разборки между ними постоянно происходят, но всегда они находят общий язык, поскольку одинаковая психология была у них всегда.

Вот именно такое и случилось на необозримых просторах бывшего лагеря мира, социализма и труда. Только теперь пора напомнить, что на лагерном (отменно точном) языке огромная прослойка зэков тихих, работящих и совсем не криминальных так и называлась — мужики. И фраера-интеллигенты состояли в той же категории. Естественно, что все они (врачи, преподаватели, инженеры, ученые, рабочие и все-все-все) — в растерянности полной, на акулью хватку паханов и бывших надзирателей смотрят с ужасом, и так обидно им от бессилия и нищеты, что даже обуревает их порой тоска по канувшему упорядоченному лагерю. Тем более что сил и сметки для добычи пропитания надо теперь гораздо больше: нет былой казенной пайки. Трудно потому еще, что обрела свободу вся хищная тварь. А так как во множестве людей эта хищная тварь опасливо таилась, то теперь наглядно выявился их действительный душевный облик. Естественно, что прежде прочих этот облик выявился у вчерашних сторожевых собак империи, но то же самое нарисовалось вдруг и у начальственных овец, не считая всяческих баранов, — а вчера лишь обходились голой травкой. Ввиду обилия огнестрельного оружия разборки их при дележе добычи — смертоубийственны, и фраерам такое вовсе недоступно.

Тут вы можете меня спросить: а почему же вышеупомянутые слои населения оказались инвалидно неспособны к вольной жизни? И мне кажется, что на такой вопрос ответ имеется.

Лет тридцать назад американский исследователь Селигман после многих опытов на животных и с людьми обнаружил удивительное свойство организма. Он назвал его — обученной беспомощностью. Если крыс подвергать какое-то время ударам электрического тока при полной для них невозможности избавиться от этих ударов, то животные впадают в пассивное состояние и перестают искать спасение от непостижной стихии. Если после этого поместить их в условия, где найти спасение от ударов током возможно, то они его уже не ищут. Людям в таких опытах давали заведомо нерешаемые задачи, и через некоторое время они стали с трудом, намного хуже, чем ранее, справляться и с задачами, имеющими решение. Опыты постепенно усложнялись, и нарисовалась вот какая несомненная картина: живое существо отвечает на безвыходную ситуацию — пассивностью, апатией, исчезновением всякой инициативы.

В этих опытах, по-моему, существенное объяснение психологической инвалидности самых симпатичных слоев советского населения. То рабство, в котором все мы жили, порождало дикое психологическое иждивенчество: нам лишь давали все необходимое — пайку, жилье, путевки, мелкие подачки, случайные льготы. А любая инициатива — или уходила, как вода в песок, или каралась. Длилось это долгие года, и точные слова — обученная беспомощность — обернулись полной неприспособленностью нашей к воздуху свободного предпринимательства. Как у тех, кто оказался за границей, так и у тех, кто очутился в совершенно изменившейся России. И тут любые комментарии излишни, так точна предложенная Селигманом модель.

С невероятной прозорливостью когда-то Герцен написал: «Как ни странно, но опыт показал, что народам легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы».

А светлые штрихи, достоинства и перспективы новой для России жизни я перечислять не собираюсь, хотя их — я говорю это уверенно — гораздо, несравненно больше. Потому что это все-таки свобода, лучшего для человека состояния и сам Творец не сочинил, а значит — образуется и жизнь. А то, что не при нашем поколении, так в этом есть и справедливость: больно много мы и лет, и сил (про ум и душу тоже не забудьте) положили на укрепление проволоки, на улучшение сигнализации, постройку вышек и различных караулок в этом лагере. Не говоря уже о той туфте-лапше, что вешали нам на уши всякие замы по культурно-воспитательной работе (а многие из нас по этой части и кормились).