Гарики на все времена (Том 1)

Бородино под Тель-Авив

Во снах существую и верю я, и дышится легче тогда; из Хайфы летит кавалерия, насквозь проходя города. Мне снится то ярко, то слабо, кошмары бессонницей мстят; на дикие толпы арабов арабские кони летят. Под пенье пуль, взметающих зарницы кипящих фиолетовых огней, ездовый Шмуль впрягает в колесницу хрипящих от неистовства коней. Для грамотных полощется, волнуя, ликующий обветренный призыв: «А идише! В субботу не воюем! До пятницы захватим Тель-Авив!» Уже с конем в одном порыве слился нигде не попадающий впросак из Жмеринки отважный Самуилсон, из Ганы недоеденный Исаак. У всех носы, изогнутые властно, и пейсы, как потребовал закон; свистят косые сабли из Дамаска, поет «индрерд!» походный саксофон. Черняв и ловок, старшина пехоты трофейный пересчитывает дар: пятьсот винтовок, сорок пулеметов и обуви пятнадцать тысяч пар. Над местом боя солнце стынет, из бурдюков течет вода, в котле щемяще пахнет цимес, как в местечковые года. Ветеринары боевые на людях учатся лечить, бросают ружья часовые, Талмуд уходят поучить. Повсюду с винным перегаром перемешался легкий шум; «Скажи-ка, дядя, ведь недаром...» — поет веселый Беня Шуб. Бойцы вспоминают минувшие дни и талес, в который рядились они. А утром, в оранжевом блеске, по телу как будто ожог; отрывисто, властно и резко тревогу сыграет рожок. И снова азартом погони горячие лица блестят; седые арабские кони в тугое пространство летят. Мы братья — по пеплу и крови. Отечеству верно служа, мы — русские люди, но наш могендовид пришит на запасный пиджак.

Кухня и Сандалий

Все шептались о скандале. Кто-то из посуды вынул Берчикин сандалий. Пахло самосудом. Кто-то свистнул в кулак, кто-то глухо ухнул; во главе идет Спартак Менделевич Трухман. Он подлец! А мы не знали. Он зазвал и пригласил в эту битву за сандалий самых злостных местных сил. И пошла такая свалка, как у этих дурачков. Никому уже не жалко ни здоровья, ни очков. За углом, где батарея, перекупщик Пиня Вайс мял английского еврея Соломона Экзерсайс. Обнажив себя по пояс, как зарезанный крича, из кладовой вышел Двойрис и пошел рубить сплеча. Он друзьям — как лодке руль. Это гордость наша. От рожденья имя — Сруль, а в анкете — Саша. Он худой как щепочка, щупленький как птенчик, сзади как сурепочка, спереди как хренчик. Но удары так и сыпет! Он повсюду знаменит, в честь его в стране Египет назван город Поц-Аид. Он упал, поднялся снова, воздух мужеством запах; «Гиб а кук! — рыдали вдовы. — Не топчите Сруля в пах!»... Но — звонок и тишина... И над павшим телом — участковый старшина Фима Парабеллум. ...Сладкий цимес — это ж прелесть А сегодня он горчит. В нем искусственная челюсть деда Слуцкера торчит. Все разбито в жуткой драке, по осколкам каждый шаг, и трусливый Леня Гаккель из штанов достал дуршлаг. За оторванную пейсу кто-то стонет, аж дрожит; на тахте у сводни Песи Сруль растерзанный лежит. Он очнулся и сказал: «Зря шумел скандальчик: я ведь спутал за сандал жареный сазанчик».

Про тачанку

Ты лети с дороги, птица! Зверь с дороги — уходи! Видишь — облако клубится? Это маршал впереди. Ровно вьются портупеи, мягко пляшут рысаки; все буденновцы — евреи, потому что — казаки. Подойдите, поглядите, полюбуйтесь на акцент: маршал Сема наш водитель, внепартийный фармацевт. Бой копыт, как рокот грома, алый бархат на штанах; в синем шлеме — красный Шлема, стройный Сруль на стременах... Конармейцы, конармейцы на неслыханном скаку — сто буденновцев при пейсах, двести сабель на боку. А в седле трубач горбатый диким пламенем горит, и несет его куда-то, озаряя изнутри. Он сидит, смешной и хлипкий, наплевавший на судьбу, он в местечке бросил скрипку, он в отряд принес трубу. И ни звать уже, ни трогать, и сигнал уже вот-вот... Он возносит острый локоть и растет, растет, растет... Ну, а мы-то? Мы ж потомки! Рюмки сходятся, звеня, будто брошены котомки у походного огня. Курим,пьем,играем в карты, любим женщин сгоряча, обещанием инфаркта колет сердце по ночам. Но закрой глаза плотнее, отвори мечте тропу... Едут конные евреи по ковыльному степу... Бьет колесами тачанка, конь играет, как дельфин; а жена моя — гречанка! Циля Глезер из Афин! Цилин предок — не забудь! — он служил в аптеке. Он прошел великий путь из евреев в греки... Дома ждет меня жена; плача, варит курицу. Украинская страна, жмеринская улица... Так пускай звенит посуда, разлетаются года, потому что будут, будут, будут битвы — таки да!.. Будет пыльная дорога по дымящейся земле, с красным флагом синагога в белокаменном селе. Дилетант и бабник Мойше барабан ударит в грудь; будет все! И даже больше на немножечко чуть-чуть...

Монтигомо неистребимый Коган

На берегах Амазонки в середине нашего века было обнаружено племя дикарей, говорящих на семитском диалекте. Их туземной жизни посвящается поэма.

Идут высокие мужчины, по ветру бороды развеяв; тут первобытная община доисторических евреев. Законы джунглей, лес и небо, насквозь прозрачная река... Они уже не сеют хлеба и не фотографы пока. Они стреляют фиш из лука и фаршируют, не спеша; а к синагоге из бамбука пристройка есть — из камыша. И в ней живет — без жен и страха — религиозный гарнизон: Шапиро — жрец, Гуревич — знахарь и дряхлый резник Либензон. Его повсюду кормят, любят — он платит службой и добром: младенцам кончики он рубит большим гранитным топором. И жены их уже не знают, свой издавая первый крик, что слишком длинно обрубает глухой завистливый старик... Они селились берегами вдали от сумрака лиан, где бродит вепрь — свинья с рогами и стонут самки обезьян. Где конуса клопов-термитов, белеют кости беглых коз и дикари-антисемиты едят евреев и стрекоз. Где горы Анды, словно Альпы, большая надпись черным углем: «Евреи! Тут снимают скальпы! Не заходите в эти джунгли!» Но рос и вырос дух бунтарский, и в сентябре, идя ва-банк, собрал симпозиум дикарский народный вождь Арон Гутанг. И пел им песни кантор Дымшиц, и каждый внутренне горел; согнули луки и, сложившись, купили очень много стрел. ...Дозорный срезан. Пес — не гавкнет. По джунглям двинулся как танк бананоносый Томагавкер и жрец-раскольник Бумеранг. В атаке нету Мордехая, но сомкнут строй, они идут; отчизну дома оставляя, семиты — одного не ждут! А Мордехай — в нем кровь застыла — вдоль по кустам бежал, дрожа, чем невзначай подкрался с тыла, антисемитов окружа... Бой — до триумфа — до обеда! На час еды — прощай, война. Евреи — тоже людоеды, когда потребует страна. Не верьте книгам и родителям. История темна, как ночь. Колумб (аид), плевав на Индию, гнал каравеллы, чтоб помочь. Еврейским занявшись вопросом, Потемкин, граф, ушел от дел; науки бросив, Ломоносов Екатерину поимел. Ученый, он боялся сплетен и только ночью к ней ходил. Старик Державин их заметил И, в гроб сходя, благословил. В приемных Рима подогретый, крестовый начался поход; Вильям Шекспир писал сонеты, чтоб накопить на пароход. ...Но жил дикарь — с евреем рядом. Века стекали с пирамид. Ассимилировались взгляды. И кто теперь антисемит? Хрустят суставы, гнутся шеи, сраженье близится к концу, и два врага, сойдясь в траншее, меняют сахар на мацу. В жестокой схватке рукопашной ждала победа впереди. Стал день сегодняшний — вчерашним; никто часов не заводил. И эта мысль гнала евреев, она их мучила и жгла: ведь если не смотреть на время, не знаешь, как идут дела. А где стоят часы семитов, там время прекращает бег; в лесу мартышек и термитов пещерный воцарился век. За пищей вглубь стремясь податься, они скрывались постепенно от мировых цивилизаций и от культурного обмена. И коммунизм их — первобытен, и в шалашах — портрет вождя, но в поступательном развитии эпоху рабства обойдя, и локоть к локтю, если надо, а если надо, грудь на грудь, в коммунистических бригадах к феодализму держат путь...

Семейный вечер

Мы все мучительно похожи. Мы то знакомы, то — родня. С толпой сливается прохожий — прямая копия меня. Его фигура и характер прошли крученье и излом; он — очень маленький бухгалтер в большой конторе за углом. Он опоздал — теперь скорее! Кино, аптека, угол, суд... А Лея ждет и снова греет который раз остывший суп. Толпа мороженщиц Арбата, кафе, сберкасса, магазин... Туг бегал в школу сын когда-то, и незаметно вырос сын... Но угнали Моисея от родных и от друзей!.. Мерзлоту за Енисеем бьет лопатой Моисей. Долбит ломом, и природа покоряется ему; знает он, что враг народа, но не знает — почему. Ожиданьем душу греет, и — повернут ход событий: «Коммунисты и евреи! Вы свободны. Извините»... Но он теперь живет в Тюмени, где даже летом спит в пальто, чтоб в свете будущих решений теплее ехать, если что... Рувим спешит. Жена — как свечка! Ей говорил в толпе народ, когда вчера давали гречку, что будто якобы вот-вот, кого при культе награждали, теперь не сносит головы; а у Рувима — две медали восемьсотлетия Москвы! А значит — светит путь неблизкий, где на снегу дымят костры; и Лея хочет в Сан-Франциско, где у Рувима три сестры. Она боится этих сплетен, ей страх привычен и знаком... Рувим, как радио, конкретен, Рувим всеведущ, как райком: «Ах, Лея, мне б твои заботы! Их Сан-Франциско — звук пустой; ни у кого там нет работы, а лишь один прогнивший строй! И ты должна быть рада, Лея, что так повернут шар земной: американские евреи — они живут вниз головой!» И Лея слушает, и верит, и сушит гренки на бульон, и не дрожит при стуке в двери, что постучал не почтальон... Уходит день, вползает сумрак, теснясь в проем оконных рам; концерт певицы Имы Сумак чревовещает им экран. А он уснул. Ступни босые. Пора ложиться. Лень вставать. «Литературную Россию» жена подаст ему в кровать.

1962-1967 гг.