Гарики на все времена (Том 1)

39

Не зря писал Экклезиаст, и я в его словах уверен: «Опасен тот энтузиаст, который всех пасти намерен».

40

Был очень мудрым Демокрит, и вот ума его творение: «Когда душа в тебе горит, залей огнём её горение».

41

Учил угрюмый Ксенофан, что мир обрушится в итоге, поскольку неуч и профан повсюду вышли в педагоги.

42

Зенон, кидая крошки в рот, заметил в неге и покое, что бездуховен только тот, кто знает, что это такое.

43

В театре сидя, Анахарсис уже почти что задремал, но испытал такой катарсис, что стал заикой и хромал.

44

Молился Зевсу жрец Пирей и от судьбы не ждал злодейства, но слух пошёл, что он еврей, и с горя впал он в иудейство.

45

Состарясь, ветхий Ганнибал в тени от лавра за колодцем детишкам байки загибал, что был великим полководцем.

46

Солон писал законы все, чтоб обуздать умы и души, но сам один из них нарушил, за что в тюрьму позорно сел.

47

Сказал однажды Заратустра, что слышал он, как пела птица: «Не надо, люди, слишком шустро по этой жизни суетиться!»

48

Как сам Лукулл, не мог никто перед едой произнести: «Всегда идёт на пользу то, что вред не может принести!»

49

И духом был неукротимый, и реформатор был Пиррон, нанёс весьма он ощутимый хозяйству Греции урон.

50

Мирил соседей Гесиод, когда они бывали злы: «Над нами общий небосвод, а вы ругаетесь, козлы!»

51

Рассеян был Аристобул и влип однажды в передрягу: чужие тапочки обул, и в рабство продали беднягу.

52

У геометра Филолая была культура тех веков, и, сластолюбием пылая, он ёб своих учеников.

53

Тоска томила Протагора, когда шептались прохиндеи, что он украл у Пифагора свои несвежие идеи.

54

Все брали в долг у Феогнида, не отказал он никому, но иногда — такая гнида — просил вернуть он долг ему.

55

Напрасно мучился Конфуций, пытаясь к разуму воззвать: «Не надо свой отросток куцый куда ни попадя совать!»

56

Учил манёвру Ксенофонт (вояка был поднаторевший): «Бери противника на понт, пуглив и робок враг забздевший».

57

От чина к чину рос Люцилий, но потерял, увлёкшись, меру: сошёлся он с еврейкой Цилей, чем погубил свою карьеру.

58

Весьма гордился Поликрат: на рынке мудрость победила, и сдался споривший Сократ, ему сказав: «Ты прав, мудила!»

59

Учеников Анаксимен тому учил больших и малых, что крутость резких перемен родит мерзавцев небывалых.

60

Анакреон не знал сомнений, пробормотав на склоне лет: «Какой ни будь мудрец и гений, а тоже ходишь в туалет».

61

Весь век нам в это слабо верится, но Гераклит сказал однажды, что глупо смертному надеяться одну бутылку выпить дважды.

Обгусевшие лебеди

Вступление 1-е

Прекрасна улица Тверская, где часовая мастерская. Там двадцать пять евреев лысых сидят — от жизни не зависят. Вокруг общественность бежит, и суета сует кружит; гниют и рушатся режимы, вожди летят неудержимо; а эти белые халаты невозмутимы, как прелаты, в апофеозе постоянства среди кишащего пространства. На верстаки носы нависли, в глазах — монокли, в пальцах — мысли; среди пружин и корпусов, давно лишившись волосов, сидят незыблемо и вечно, поскольку Время — бесконечно.

Вступление 2-е

В деревне, где крупа пшено растет в полях зеленым просом, где пользой ценится гавно, а чресла хряков — опоросом, я не бывал. Разгул садов, где вслед за цветом — завязь следом и зрелой тяжестью плодов грузнеют ветви, мне неведом. Далеких стран, чужих людей, иных обычаев и веры, воров, мыслителей, блядей, пустыни, горы, интерьеры я не видал. Морей рассол не мыл мне душу на просторе; мне тачкой каторжника — стол в несвежей городской конторе. Но вечерами я пишу в тетрадь стихи, то мглой, то пылью дышу, и мирозданья шум гудит во мне, пугая Цилю. Пишу для счастья, не для славы, бумага держит, как магнит, летит перо, скрипят суставы, душа мерцает и звенит. И что сравнится с мигом этим, когда порыв уже затих и строки сохнут? Вялый ветер, нездешний ветер сушит их.

Белеет парус одинокий

Это жуткая работа! Ветер воет и гремит, два еврея тянут шкоты, как один антисемит. А на море, а на море! Волны ходят за кормой, жарко Леве, потно Боре, очень хочется домой. Но летит из урагана черный флаг и паруса: восемь Шмулей, два Натана, у форштевня Исаак. И ни Бога нет, ни черта! Сшиты снасти из портьер; яркий сурик вдоль по борту: «ФИМА ФИШМАН, ФЛИБУСТЬЕР». Выступаем! Выступаем! Вся команда на ногах, и написано «ЛЕ ХАИМ» на спасательных кругах. К нападенью все готово! На борту ажиотаж: — Это ж Берчик! Это ж Лева! — Отмените абордаж! — Боже, Лева! Боже, Боря! — Зай гезунд! — кричит фрегат; а над лодкой в пене моря ослепительный плакат: «Наименьшие затраты! Можно каждому везде! Страхование пиратов от пожара на воде». И опять летят, как пули, сами дуют в паруса застрахованные Шмули, обнадеженный Исаак. А струя — светлей лазури! Дует ветер. И какой! Это Берчик ищет бури, будто в буре есть покой.