Где апельсины зреют

И Граблинъ ползъ на Перехватова съ кулаками. Мужчины насилу остановили его.

— Каково положеніе! воскликнула Глафира Семеновна. — Даже уйти отъ безобразника невозможно. Связала насъ судьба шарабаномъ со скандалистомъ. Ни извощика, ни другаго экипажа, чтобы ухать отъ васъ! И дернуло насъ хать вмст съ вами!

— А вотъ спустимся съ горы, попадется извощикъ, такъ и самъ уйду.

И въ самомъ дл, когда спустились съ горы и выхали въ предмстье Неаполя, Граблинъ, не простясь ни съ кмъ, выскочилъ изъ экипажа, вскочилъ въ извощичью коляску, стоявшую около винной лавки, и сталъ звать съ собой Перехватова. Перехватовъ пожалъ плечами и, извиняясь передъ спутниками, послдовалъ за Граблинымъ.

— Длать нечего… Надо съ нимъ хать… Нельзя-же его бросить пьянаго. Пропадетъ ни за копйку. По человчеству жалко. И это онъ считаетъ, что я даромъ путешествую! вздохнулъ онъ. — О, Боже мой, Боже мой!

— Въ Эльдораду… приказывалъ Граблинъ извощику. — Или нтъ, не въ Эльдораду… Какъ его этотъ вертепъ-то? Въ Казино… Нтъ, не въ Казино… Рафаэлька! Да скажи-же, песъ ты эдакій, извощику, куда хать. Туда, гд третьяго дня были… Гд эта самая испанистая итальянка…

— Слышите? Въ вертепъ детъ. Нахлещется онъ сегодня тамъ до зеленаго змія и блыхъ слоновъ, покрутилъ головой Конуринъ и прибавилъ. — Ну, мальчикъ!

А въ догонку за ихъ шарабаномъ во всю прытъ несся извощичій мулъ, извощикъ щелкалъ бичемъ и раздавался пьяный голос Граблжжа:

— Дуй блку въ хвостъ и въ гриву!

Стемнло уже, когда шарабанъ подъзжалъ къ гостинниц. Конуринъ вздыхалъ и говорилъ:

— Ну, слава Богу, покончили мы съ Неаполемъ. Когда къ своимъ питерскимъ палестинамъ?

— Какъ покончили? Мы еще города не видли, мы еще на Капри не были, проговорила Глафира Семеновна.

— О, Господи! Еще? А что это за Капри такой?

— Островъ… Прелестнйшій островъ… и тамъ голубой гротъ… Туда надо на пароход по морю… Въ прошломъ году съ намт по сосдству на дач жила полковница Лутягина, такъ просто чудеса разсказывала объ этомъ грот. Кром того, прелестнйшая поздка по морю.

— Это значитъ вы хотите, чтобъ и по горамъ и по морямъ?..

— Само собой… А тамъ на Капри опять поздка на ослахъ…

— Фу! и на ослахъ! Вотъ путешественница-то!

— Послушай, душечка, обратился къ жен Николай Ивановичъ. — Вдь море не горы… Я боюсь, выдержишь-ли ты это путешествіе. А вдругъ качка?

— Я все выдержу. Пожалуйста обо мн не сомнвайтесь. На Капри мы завтра-же подемъ.

Конуринъ сидлъ и бормоталъ:

— Горы… море… По блоку насъ тащили, на веревкахъ на вершину подтаскивали… Теперь на мулахъ демъ, завтра на ослахъ подемъ. Только козловъ да воловъ не хватаетъ.

— Въ Париж въ Зоологическомъ саду я здила-же на козлахъ.

— Ахъ, да, да… Оказія, куда простой русскій купецъ Иванъ Конуринъ захалъ! Сегодня въ огн былъ, а завтра въ море попадетъ. Прямо изъ огня да въ воду… Оказія!

Конурину сильно хотлось поскорй домой въ Петербургъ. Морской поздки на Капри онъ не ожидалъ и призадумался. Николай Ивановичъ ободрительно хлопнулъ его по плечу и сказалъ:

— Ау, братъ… Ничего не подлаешь… Назвался груздемъ, такъ ужъ ползай въ кузовъ.

— Домой пора. Охъ, домой пора! Замотался я съ вами! продолжалъ вздыхать Конуринъ.

Глафира Семеновна хоть и собиралась на утро хать на островъ Капри, но поздка на Везувій до того утомила ее, что она проспала пароходъ и Капри пришлось отложить до слдующаго дня. Граблинъ сдержалъ свое слово и ухалъ вмст съ Перехватовымъ въ Парижъ.

Часу въ двнадцатомъ дня Ивановы пили у себя въ номер утренній кофе, какъ вдругъ услыхали въ корридор голосъ проснувшагося Граблина. Онъ расчитывался съ прислугой за гостиницу и ругался самымъ неистовымъ образомъ.

— Грабители! Разбойники! Бандиты проклятые! Шарманщики! Апельсинники! Макаронники! раздавался его голосъ. — При найм говорите одну цну, а при разсчет пишете другую. Чтобы ни дна, ни покрышки вашей паршивой Италіи! За что, спрашивается, черти окаянные, за четыре обда приписали, когда мы ни вчера, ни третьяго дня и не обдали! раздавался его хриплый съ перепоя голосъ. — Рафаэлька! Мерзавецъ! Да что-же ты имъ не переводишь моихъ словъ! Что такое? Пансіонъ я въ гостинниц взялъ? Я десять разъ говорилъ, что не желаю я ихъ анафемскаго пансіона! Не могу я жрать баранье сдло съ бабковой мазью! Прочь! Никому на чай, ни одна ракалія ничего не получитъ. Обругай-же ихъ наконецъ по итальянски или скажи мн нсколько итальянскихъ ругательныхъ словъ и я ихъ по итальянски обругаю, а то они все равно ничего не понимаютъ. Какъ свиньи по итальянски? Говори сейчасъ.

Передъ самымъ отъздомъ Перехватовъ забжалъ къ Ивановымъ проститься.

— Остаетесь въ Неапол! Увидите Капри съ его лазуревой водой! воскликнулъ онъ. — Счастливцы! А я-то, несчастный, долженъ хать съ моимъ безобразникомъ въ Парижъ. Прощайте памятники классическаго искусства! Прощайте древнія развалины! Прощай итальянская природа! Прощайте, Николай Иваыовичъ, прощайте, Глафира Семеновна, и пожалйте обо мн, несчастномъ, волею судебъ находящемся въ когтяхъ глупаго самодура.

Перехватовъ расцловался съ Николаемъ Ивановичемъ и поцловалъ руку у Глафиры Семеновны.

— Пьянъ? спросилъ Николай Ивановичъ про Граблина.

— Опять пьянъ… махнулъ рукой Перехватовъ. — Проснулся, потребовалъ коньяку къ кофею — и нализался на старыя дрожжи. А что ужъ онъ вчера въ кафешантанахъ-то пьяный выдлывалъ, такъ и описанію не поддается. Насилу, насилу въ три часа ночи притащилъ я его домой.

Вошелъ въ номеръ Ивановыхъ, покачиваясь, и Граблинъ.

— Прощайте, господа… пробормоталъ онъ. — Въ Парижъ отъ здшнихъ подлецовъ ду… Фю-ю! махнулъ онъ рукой и чуть удержался на ногахъ… — Простите раба божьяго Григорія… Не могу… Характеръ у меня такой… Не терплю подлости. Прощайте, мадамъ… и пардонъ…

Онъ протянулъ руку Глафкр Семеновн, глупо улыбнулся, повернулся на каблукахъ, опять чуть не упалъ, ухватился за Перехватова и со словами “веди меня” вышелъ вмст съ нимъ изъ номера супруговъ Ивановыхъ.

LXV

Пароходъ, отправляющійся въ Соренто и на Капри, стоялъ въ нкоторомъ отдаленіи отъ пристани и разводилъ пары, когда въ девятомъ часу утра Ивановы и Конуринъ подъхали въ извощичьей коляск къ набережной. Утро было прелестнйшее. Голубое море было гладко, какъ стекло, на неб — ни облачка. Вдали на горизонт виднлись скалистыя очертанія Капри и Исхіи. Влво легонькой струйкой дымился Везувій. Картина голубаго морскаго вида была восхитительная. Иваинвы невольно остановились и любовались видомъ. Конуринъ взглянулъ на Везувій, улыбнулся, лукаво подмигнулъ глазомъ и сказалъ:

— Дымишься, голубчикъ? Дыми, дыми, а ужъ насъ теперь на тебя и калачомъ не заманишь.

— Ну, чего ты опасался хать на Капри? Посмотри какая тишина на мор. Ничто не шелохнетъ, обратилась Глафира Семеновна къ мужу.

— Я не за себя, а за тебя. Самъ я разъ халъ изъ Петербурга въ Сермаксы по Ладожскому озеру, такъ такую бурю выдержалъ на пароход, что страсть — и ничего, ни въ одномъ глаз… А съ дамскимъ поломъ, почти съ каждой было происшествіе. И визжали-то он, и стонали, и капитана ругали.