Где апельсины зреют
Шрифт:
— Да что ей длать? Чай пьетъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.
— Пожалуй, что по теперешнему времени чай пьетъ, согласился Конуринъ.
— Ну, проси вонъ мою жену, чтобъ она въ Вн не останавливалась.
— Матушка, барынька, мать командирша, явите божескую милость, не заставьте насъ останавливаться въ Вн, упрашивалъ Конуринъ Глафиру Семеновну.
— Надо-бы мн въ Вн кой-что себ купить изъ шелковаго басона, ну, да ужъ хорошо, хорошо.
Конуринъ торжествовалъ. Онъ чуть не припрыгнулъ въ вагон.
Поздъ тронулся и вышелъ изъ желзнодорожнаго двора. хали опять по насыпной дамб. Направо была вода и налво вода.
— По морю, яко
LXXIX
Дорога изъ Венеціи на Вну черезъ Понтебо — одна изъ живописнйшихъ желзныхъ дорогъ. Путь лежитъ черезъ неприступныя дикія горы. Изъ Венеціи Ивановы и Конуринъ выхали въ ясное, теплое утро. Было больше двадцати градусовъ тепла на солнц, но когда они начали взбираться на горы, быстро похолодло. Глафира Семеновна, сидя въ вагон, начала кутаться въ плэдъ. Супругъ ея и Конуринъ, хоть и были разогрты коньякомъ, который они захватили съ собой въ запасъ въ изрядномъ количеств, но тоже надли пальто. Подъ Понтебо на горахъ показался снгъ. Снгу становилось все больше и больше. Въ нетопленныхъ вагонахъ сдлалось совсмъ холодно.
— Русскимъ духомъ запахло… радостно говорилъ Конуринъ, смотря въ окна на глубокій, блый снгъ, вытащилъ изъ ремней свое байковое красное одяло и закуталъ имъ ноги.
— Нтъ, до русскаго духа еще очень далеко… — отвчала Глафира Семеновна.
— Я, матушка, собственно на счетъ снга. Совсмъ какъ у насъ на Руси православной. Смотрите, какіе сугробы лежатъ.
Въ Понтебо итальянская граница. Черезъ Понтебо прохали безъ особыхъ приключеній. Кружева Глафиры Семеновны были провезены ею и мужчинами на себ и безъ оплаты пошлиной. Глафира Семеновна торжествовала. Въ Пантафел, гд пересли въ другіе вагоны, уже заговорили на станціи по-нмецки и появилось пиво въ кружкахъ; стали попадаться тирольцы въ своихъ характерныхъ шляпахъ съ глухаринымъ перомъ. Зобастыя тирольки носили на лоткахъ бутерброды на черномъ хлб, тонкіе, какъ писчая бумага. Вагоны уже отапливались, но все-таки въ нихъ было холодно. Глафира Семеновна укуталась, чмъ могла, и улеглась на диван спать.
— Эхъ, пальты-то наши теплыя были-бы теперь куда какъ кстати, а они у насъ въ багаж! говорилъ Конуринъ, сидя въ накинутомъ на плечи сверхъ пальто красномъ одял и уничтожая сразу три тирольскіе бутерброда, сложенные вмст. — Сколько времени, матушка, теперь намъ осталось до русской границы хать? спрашивалъ онъ Глафиру Семеновну.
— Черезъ двое сутокъ наврное будемъ на границ, былъ отвтъ.
— Черезъ двое. Ура! А на границ сейчасъ мы чувствительную телеграмму жен: “демъ съ любовію, живы и невредимы во всемъ своемъ состав. Вызжай, супруга наша любезная, встрчать твоего мужа на станцію”.
— Зачмъ-же такую длинную телеграмму-то? Вдь дорого будетъ стоить, замтилъ Николай Ивановичъ.
— Плевать! Въ рулетку въ Монте-Карл въ пятьсотъ разъ больше просяли красноносымъ крупьямъ, такъ неужто жен на чувствительную телеграмму жалть! Синюю бумагу на телеграмму даже прожертвую, только-бы была чувствительне.
Утромъ были въ Вн. Глафира Семеновна сдержала свое общаніе и не остановилась въ Вн въ гостинниц.
Пообдавъ на станціи, выпивъ хорошаго пива, тронулись снова въ путь.
— Ужъ и напузырюсь-же я чаемъ на первой русской станціи! говорилъ Конуринъ. — даже утроба ноетъ — вотъ до чего чайкомъ ей, посл долгаго говнья, пораспариться любопытно…
На станціяхъ,
начиная отъ Вны, среди прислуги начали появляться славяне съ знаніемъ нсколькихъ русскихъ словъ, въ Галиціи уже совсмъ понимали русскую рчь.Конуринъ торжествовалъ.
— По-русски понимать начали. Вотъ когда Русью-то запахло, говорилъ онъ, побывавъ на станціи въ буфет и садясь въ вагонъ. — Сейчасъ жидовинъ мнялъ мн русскую трешницу на здшнія деньги — и въ лучшемъ вид по-русски разговариваетъ. Близко, близко теперь до Руси православной. Самъ чувствую, прибавилъ онъ, и замурлыкалъ себ подъ носъ:- “Конченъ, конченъ дальній путь, вижу край родимый. Сладко будетъ отдохнуть мн съ подружкой милой”.
Стали подъзжать къ русской границ. Николай Ивановичъ улыбнулся и сказалъ:
— Черезъ четверть часа прощай австрійскіе гульдены и здравствуй русскіе рубли. Начнемъ сорить пятаки за рюмки водки и гривенники за стаканы чаю.
Конуринъ радостно улыбался во всю ширину лица.
Вотъ и русская граница. Показался русскій жандармъ, потомъ солдаты пограничной стражи съ зелеными воротниками и околышками на фуражкахъ. Поздъ шелъ тихо. За окномъ вагона слышалась русская рчь. Артельщикъ въ бломъ передник и съ бляхой на груди сочно ругался съ кмъ-то.
— Наши, наши ругаются… Пріхали… шепталъ Конуринъ и даже затаилъ дыханіе.
Поздъ остановился. Конуринъ перекрестился. Перекрестились и его спутники.
— Рады? спросила Глафира Семеновна Конурина.
— Блаженствую… Сейчасъ жен чувствительную телеграмму…
— Припрячьте подальше кусокъ шелковой-то матеріи, что жен везете.
— Подъ жилетомъ запихнута.
Осмотръ паспортовъ. Досмотръ багажа. Формальности перезда черезъ границу кончены, и вотъ Ивановы и Конуринъ въ буфет.
— Чаю! Чаю! Три стакана чаю! Одному мн три стакана! — кричалъ Конуринъ слуг. — Да бумаги и чернилъ. Телеграмму буду писать.
Съ жадностью онъ накинулся на чай, наливая его изъ стакана на блюдце, пилъ, обжигался и писалъ телеграмму. Телеграмма была самая пространная и начиналась выраженіемъ: “супруг нашей любезной съ любовію низко кланяюсь отъ неба и до земли”. Телеграфистъ улыбнулся, когда прочелъ ее, и взялъ за нее четыре съ чмъ-то рубля.
Вотъ и звонокъ. Сли въ русскіе вагоны. Поздъ тронулся. Конуринъ опять крестился.
— Черезъ двое сутокъ будемъ въ Питер…- говорилъ онъ. — Двое сутокъ, сорокъ восемь часовъ. Черезъ сорокъ восемь часовъ стало быть женушка моя любезная встртитъ меня въ Петербург.
Но Конурину готовился сюрпризъ передъ Петербургомъ. Когда поздъ остановился въ Луг и Конуринъ вышелъ вмст съ супругами Ивановыми на станцію, онъ вдругъ воскликнулъ:
— Батюшки! Жена здсь! Пріхала, голубушка, встртить меня! Умница! Милая!
И съ этими словами, расталкивая столпившихся пассажировъ, онъ, бросился въ объятія полной пожилой женщины въ суконномъ пальто съ куньимъ воротникомъ, съ куньей оторочкой и въ ковровомъ платк на голов.
Произошла трогательная сцена свиданія. Супруга лобызала Конурина и говорила:
— Дуракъ ты, дуракъ! Зачмъ ты бороду-то себ окарналъ!
— Французъ, подлецъ, въ французской земл, на французскій манеръ мн ее окарналъ, отвчалъ Конуринъ. — И не спрося меня окарналъ. Ну, да что тутъ! Въ такихъ земляхъ, мать моя, были, подъ такія поднебесья лазали и въ такія мста спускались, что надо благодарить Бога, что голова-то цла осталась. А борода что! Борода опять на русскій манеръ выростетъ.
Отъ Луги до Петербурга Конуринъ уже халъ въ сообществ супруги.