Германтов и унижение Палладио

– А если «правильные слова» не к самовластной власти вовсе, а напрямую к народу будут обращены, чтобы помочь-таки народу косность и правовую безграмотность преодолеть?

– Опять. Народу-то это надо?

– Народ и так, без всяких подначиваний, занят тихим саботажем, итальянскими забастовками.

– Народ… а что это такое? Ладно, народ или точнее, – национальный характер нельзя изменить «правильными словами».

– Чем можно?

– Топором.

– Или постепенным, но последовательно-твёрдым изменением условий жизни, свобода с узаконенной конкуренцией – ненавязчивые, но строгие учителя.

– Только революционный топор или – долгая-предолгая эволюция?

– Только!

– Не считаешь же ты…

– Считаю!

– Но государство наше столь отвратительно, что…

– В России отвратительное, – действительно, отвратительное, – государство, но Интеллигенты с большой буквы как разрушители государства мне ещё отвратительнее; сохранение отвратительного государства куда предпочтительнее, чем революционная кровь и постреволюционный хаос, не так ли?

– Не осточертело ли выбирать из двух зол, – штыки власти или гнев толпы?

– Но надо ли артачиться, если другого выбора нет…

– Ты ретроград?

– Ещё какой! – свободолюбивый ретроград.

– Ты… любишь власть, всякую власть?

– Слово «любишь» не самое удачное в этом контексте, я лишь готов повторять за мудрецом, имя которого, увы, позабыл: примирить меня с государственной властью могут только её враги.

– Враги власти всегда хуже, чем сама власть?

– Если верить нашей истории, – всегда!

– Ты… ты не любишь то, что…

– Не люблю, раз уж без слова этого не можем мы обойтись, левую идею, не знающую предела, – подсказал Германтов и вздохнул, – не люблю? Да нет, это было б слишком сильное чувство, а у меня всего-то аллергия на интеллигентски-народнические проявления левой идеи, проявления, сперва соблазнительные, потом – кровавые.

– Интеллигенты во всём виноваты?

– Не те, конечно, интеллигенты виноваты, которые пишут, лечат или в телескоп смотрят, а те, которые, желая поскорее избавиться от оскорбляющего их вкусы тупого, шамкающего, да ещё и с бородавкой на лбу тирана-правителя, не понимают, – и я повторяю для непонятливых, – что в чистом порыве своём рискуют заодно уничтожить самоё государство, не понимают, что хаос много хуже государственной несправедливости.

И – конечно, – что же делать, что же делать всем нам, терпеть? – опять стенали-спрашивали, и, конечно, Германтов вспоминал обобщённый сарказм-ответ Василия Розанова, адресованный наперёд всем поколениям русских интеллигентов, обречённых маяться хроническим революционным зудом. – Летом варенье варить, а зимой пить чай с вареньем.

– Все мечтатели-герои как учителя – заведомо плохи? Все способны только перегрызться? Тебе, наверное, даже выход-протест на Красную площадь после танкового броска в Чехословакию не по вкусу?

– Я, конечно, не мягкотелый гость-ретроград, а монстр-упырь – в чистом виде, но как раз тот протест – по вкусу, поскольку протест был сугубо индивидуальным. Личной отваге Горбаневской, Богораз, Литвинова и прочих протестантов с чистыми помыслами, хотя все они по определению левые, трудно не позавидовать, безумству храбрых и я на сей раз готов пропеть песню. Готов, поскольку никого они не свергали, не учили, не упрекали, никого с нахрапистостью революционеров не пытались потащить за собою в какое-то светлое-пресветлое будущее, которого на земле не бывает; они были сами по себе и попросту не могли поступить иначе, их порывисто-искренний коллективно-индивидуальный жест, – своего рода, высокое отчаяние самовыражения, – позволял сохранить нравственное лицо в глазах единомышленников; это – спонтанный поведенческий выкрик «для своих» в жанре: «не могу молчать».

– Едва удерживаюсь, чтобы тебе, такому охранительно-рассудительному монстру, не вцепиться в горло.

– Растёт, слава богу, культура застольных дискуссий, – удерживайся и дальше от агрессии, подавляй дурные инстинкты. Но я ведь ещё не всё, что хотел, сказал, а теперь скажу, раз уж мы к личной отваге диссидентов вернулись: они, желая нравственно и осмысленно выправлять ход истории, – спицы, усомнившиеся в направлении колесницы? – бросают вызов идеологии и КГБ как репрессивной машине, пишут воззвания, выходят на площадь и прочее. Но противник-то у них, – абстрактный противник, – пострашнее дряхлеющих членов Политбюро, ибо никаких текущих смыслов движения-развития вообще не признаёт.

– Кто же этот противник?

– Пардон, противница, – Клио! Клио, ведающая и периодами гнусных безвремений, и революционными потрясениями, такая капризная.

– У истории нет никакого смысла?

– Есть, – кажущийся смысл, как бы присутствующий в очевидном причинно-следственном истоке всякого исторического события, а уж потом… Его, смысл, – чаще всего «прогрессивный», желанный смысл, – ищут в общем движении исторического времени, подгоняя его задним числом под злобу дня и собственные идеи, а мне так кажется, что какой-то смысл удаётся, если повезёт, разглядеть лишь в коротком временном отрезке, после чего смысл такой может вдруг поменяться на противоположный. Для меня ход истории, вопреки выдуманным спиралям, – вперёд и выше, – вполне абсурден, а Клио – королева алогичности, пожалуй даже, королева эпического абсурда; Хармс, Ионеску и прочих – на её фоне, – лишь робкие самоучки.

– Ты сегодня в ударе!

– Но я вовсе не только и не столько о диссидентах хочу сказать, о бесстрашных идеалистах и наивно-беспомощных противниках насилия, достойных того, чтобы остаться в музее восковых героев своего времени…

– О ком же?

– О профессиональных революционерах-фанатиках, которые жизни свои клали на то, чтобы круто поменять ход мировой истории и, конечно, добавить ей свои, именные, толики абсурда.

– Кто они?

– Подручные абсурдистки-Клио, которых она, капризничая, подёргивает за ниточки, а по призванию – аферисты, поначалу собственными обманными планами искренне увлечённые.

– Ты хочешь сказать, что…

– Что всякая революция – это историческая афера.

– Так, а подручные-аферисты, они же – марионетки абсурдистки-Богини, – кто они, если поподробнее…

– Те, кто заражён бациллой неизлечимого политического безумия: те, кто с чистого листа всегда начинать хотят, – само собой, весь мир насилия хотят до основания разрушить, а затем… – читайте предысторию их болезни, развёрнутую в «Бесах». Ох, как у заражённых и поражённых дальтоническими видениями бесов руки чешутся. Сначала организованные в кружки, потом, – в партии, они борются, не жалея себя и других, за светлое будущее, которое, – афера лопается, когда поздно, головы потеряв, плакать по волосам, – в свой час оборачивается кровавым мраком.

– Всегда?

– Исключения мне неизвестны.

– Революция всегда пожирает своих детей?

– Всегда!

Сейчас, – с тоской подумал, – обязательно опять про «что делать» спросят.

– Что же делать?

– Всегда неожиданный вопрос! Летом – надо варить варенье, зимой – пить с вареньем чай.

И опять с тоскою подумал: Кати нет, некому, по-девчоночьи моргая, разыграть любопытство, – это цитата?

– Афера даже тогда, когда борются за идеалы?

– Бороться за идеалы? Идеалам лучше бы молиться наедине с собой, глядя на себя в зеркале, как на чудотворную икону, и – в борьбе с самим собой – потихонечку пытаться хоть в чём-то им, идеалам для себя, следовать-соответствовать, насаждение же общих идеалов, – идеалов для всех, – это уже фашизм.

– Светлое будущее, лучезарно-светлое будущее… что это по своей вечно-манящей сути?

– По сути? Религиозный перевёртыш для безбожников, – сказал Илья, – перенос в земную жизнь грёз о Царстве Небесном.

– Просто и ясно, – качнулась Нателла.

– Но – абстрактно как-то, и уж слишком возвышенно! Есть же ещё, наверное, какая-то социально-психическая напасть, которая постоянно поколение за поколением мечтателей злобно толкает к русской революции, есть?

– И пяти минут не прошло, как вернулись к вечной напасти: слепой гнев толп, распалённых революционерами с мессианским огнём в очах, и – правительственные штыки.