Германтов и унижение Палладио

Ночью опять изводили себя механистичной ритмикой, без физиологических подробностей, а воскресным снежно-морозным утром поехали на электричке в Ригу; вот и высокие фермы моста через Даугаву, брутальные фронтоны трёхнефного рынка.

Долго гуляли, кружа в кружащемся снегопаде и в разговорах вокруг да около «главного». Лида мельком упомянула сына, переехавшего к отцу, в Москву, что-то уклончивое бросила об ухаживаниях неведомого актёра Айвара, которого она окончательно недавно отшила, ну а Германтов словно табу наложил хоть на какое-то упоминание о Кате, пусть и самое краткое. Нет-нет, если бы Катя была жива, его бы не затормаживало чувство вины, он бы давно нужные главные слова для Лиды нашёл, так как в известном смысле были бы они с Катей квиты – если она от него ушла к дикобразу Бобке, то почему бы ему не… Да, если бы Катя была жива, не было бы никакого ступора, из которого он по сути так и не вышел после звонка Игоря, а ведь именно между пряной гагринской духотой и рижской стужей случился тот внезапный звонок. Да, он отпустил такси и поднимался по лестнице, собираясь сразу повонить Лиде, узнать, как она долетела, а звонок Игоря вдребезги разбил все благие намерения, сиюминутные и долгосрочные, и Германтов уже после того звонка не был самим собой. Не позвонил через день, два, три, не позвонил через неделю, не позвонил через месяц; а что же с ним в Риге происходило? Он был в зимней Риге словно на автоматическом взводе-ограничителе, лишь удивлял Лиду тем, что отлично ориентировался – и в паутине старой, средневековой Риги, и в относительно новом центре, респектабельно-буржуазном; показывал неизвестные ей, рижанке, укромные уголки, вроде бы невзрачные, но на самом деле уникальные памятнички всего в двух шагах от Домского собора, махина которого темнела за круговертью снежных хлопьев, потом что-то объяснял про особенный, «пышный», если угодно, «барочный модерн» склеенных в единый фасад улицы пяти разных домов Эйзенштейна-отца.

– Модерн улицы, пышный, барочный, потому что все пять фасадов самовыражаются? – спросила Лида и сама же себе ответила: – Тут и я чувствую, что самовыражаются… Столько раз мимо проходила и ничего такого не замечала.

Порывисто подул ветер, с новой силой закрутилась опять метель, и им, быстро превращённым в снеговиков, захотелось под крышу, в тепло; да и сумерки сгущались. Куда? Остановились у афишной тумбы: дни Ленинграда в Риге – спектакль БДТ и мастер-класс Товстоногова, симфонический концерт оркестра Филармонии под управлением Янсонса, и ещё фестиваль «Ленфильма» – «Старые стены», «Торпедоносцы», «Фантазии Фарятьева», и совместный вечер латвийского и ленинградского киноклубов. Они очутились вдруг в центре толкучки, внезапный ажиотаж возник у киоска «Лаймы» – выкинули шоколадные конфеты «Прозит».

– С ликёром, коньяком, ромом, – загадочно улыбаясь, сказала Лида, – за ними гоняются командировочные. А тебе гоняться не придётся, – сказала, – вот тебе сладкая выпивка в шоколадных бутылочках, а закусывать сможешь воспоминаниями, – смеясь, она переложила из своей сумки в его дорожную сумку продолговатую коробочку «Прозит».

– Да я так сопьюсь…

– А ты не больше чем по одной раскупоривай.

Куда?

У «Луны» кучковались возбуждённые юнцы, не протолкнуться, за окнами второго этажа уже прыгали по потолку тени.

– Танцы нон-стоп?

– Сегодня воскресенье.

Ресторан гостиницы «Рига» был, судя по табличке, «на спецобслуживании». Тёплое местечко нашлось только в ресторане над центральным универмагом, большом и неуютном, по-вокзальному шумном, куда их поднял ветхий, с рассохшимися панелями красного дерева лифт-долгожитель; чернели щели между панелями, в углах. «В этом лифте, наверное, ещё сам Ульманис покатался», – сказала Лида. На неё все смотрели, кто-то, возможно, её узнавал, как-никак звезда республиканского помоста. О, она была очень хороша в своём блестящем венце волос! А Германтову всё тревожнее делалось, она была рядом с ним, взгляды и касания искрили, он хотел, безумно хотел, чтобы она была с ним, а время-то истекало. Что-то пили и ели среди перепивавшейся, разгалдевшейся публики; под низким потолком с экономной лепнинкой вокруг крюка, на котором была подвешена полусфера хрустальной люстрочки, плавал папиросный дым. Тут ещё – над дальним банкетным столом – притянула внимание Германтова крупная седовласая голова. Голова вместе с внушительным торсом в сером костюме солидно приподнялась для произнесения тоста, туда-сюда, как на шарнире, повернулась на сжатой твёрдым белым воротничком шее, одаривая всех гостей за длинным столом доброжелательным взглядом, и Германтов узнал Шумского, сразу узнал. Ну и что удивительного? Прощальный банкет после встречи ленинградского и латвийского киноклубов. И сразу вспомнилась ему Катя, щекочуще-горячо шепчущая ему в ухо свои вопросы, порождавшиеся говорениями Шумского перед показом очередного фильма, и что-то в нём сжалось, он попытался представить её, тонущую; Катя тонула, а он не мог прийти ей на помощь.

– О чём ты, Юра? – спросила Лида, наклоняясь к нему; волосы её нежным блеском коснулись его щеки.

Вздохнул.

– О том, что нам пора заказывать кофе.

Вскоре они прощались у струившейся голубым неоном латвийской – с коллажем из башен и шпилей с флюгерами – витринки «Аэрофлота».

Подкатил автобус.

– Ты большой оригинал, Юра! Я думала, что ты прилетел в такую холодину с гвоздиками, чтобы сказать что-то важное, а…

Обнялись; губы её были прохладными.

– Я позвоню, – сказал Германтов, чтобы хоть что-то ещё сказать.

– А я напишу, – сказала Лида.

Когда тронулся автобус, подумал: «Мы внутренне схожи с ней, душевно близки, поэтому, наверное, и отталкиваемся».

Она махала рукой в узорной шерстяной варежке, пока силуэт её не растворила метель.

Он не позвонил и не получил от неё письма.

А через несколько лет по толчку какому-то – кажется, в тот самый день, когда услышал от Веры, что она любит конфеты с ликёром под названием «Лакомка», – достал из кухонного буфетика продолговатую коробочку с дефицитными в Советском Союзе конфетами «Прозит»: коробочка так все эти годы и простояла на верхней полке за чашками, у задней стенки.

Опасливо сдвинул фольгу на пузатой бутылочке – шоколадную округлость покрывала седая плесень.

И вновь стало ему тревожно.

И вновь тогда же подумал он о Джорджоне.

И удивился: Лида, заплесневелый шоколад и – Джорджоне?

Что ещё за ассоциация, взятая с потолка?

Ну какая, какая связь…

Его опутывали внешне неотличимые, эфемерно-шелковистые, но прочные, как дратва, связи любви и искусства?

Так.

Венеция, «Гроза».

Аретино уверял, что главное в картине проявляется при долгом многократном её созерцании. С Аретино не поспоришь.

Но что же главное, что?

Всё было привычно, обыденно, да, он словно возращался в картинную галерею, как в гостиницу, где привык останавливаться; многократно, как и завещал Аретино, он, ритуально постояв на мосту над Большим каналом, медленно поднимался затем по широкой лестнице Венецианской академии изящных искусств в светлейший зал номер 5, чтобы созерцать, созерцать, созерцать. Он созерцал маленький холст, почти что живописную миниатюру.

Хм, Муратов увидел в «Грозе» «неуверенность первых шагов живописца», посчитал её плодом «безвыходного раздумья». А музыкальность кисти Джорджоне и вовсе свёл к «ещё нерешительной и первоначальной живописности».

Как бы не так! – эмоционально возражал Германтов; он созерцал, наверное, самый загадочный в истории живописи холст.

Созерцал-медитировал.

Приглушённая синевато-зелёная гамма. Тусклое освещение. Пейзаж-мгновение, озарённый вспышкой молнии.

Но что же особенного, загадочного? Так, всего-то «пейзажик» – по словам Маркантонио Микиэля.

Женщина с ребёнком, сидящая на пригорке, рядом с кустом, и на другом берегу ручья – пастух с посохом… Тёмная арка, обрубки колонн; намёк на античные руины? А поодаль, меж двумя высокими деревьями на переднем плане, слева и справа, – мост, за мостом – высвеченные молнией стены, башни.

Что это?

Разгадывателями-трактовщиками написаны тысячи книг. И самые стоящие из них Германтов, конечно, читал и…

Сплошные многоточия, когда читал, мельтешили в глазах. А слова будто бы лишались смысла: сочетание разных миров – реального и воображённого, разных времён – настоящего и прошлого, персонажи картины – пастух и женщина, кормящая ребёнка, – разобщены, они-то и пребывают в разных временах и поэтому не видят друг друга, ну а главный персонаж картины – гроза; расхожая трактовка.

Ближе, ещё ближе.

Кисть, как кажется поначалу, вообще не выделяет детали; участки холста, залитые жидкой краской, чередуются с пастозными мазками, и вдруг – присмотревшись – листва, графически чётко, до веточки, до листочка с зубчиками, выписанная, как плетения кружева; сомнительно, чтобы какие-то сверхидеи могли просвечивать сквозь эти простые краски и формы. Но чем-то раззадоренный глаз уже пустился в долгое путешествие по аллегории, которая обосновалась на бытовых просторах.