Германтов и унижение Палладио

Одна голова была мужской, другая – женской.

Ещё ближе, ещё.

Это – Соня?!

Она ведь рассказывала, что останавливалась в отеле Джустиниан… И там же, в отеле Джустиниан, и тогда же – в начале двадцатых годов, в один и тот же день? – останавливался Пруст. Это его голова, да-да, несомненно его, Пруст ведь писал, что смотрел из окна своего номера в отеле Джустиниан на эти белые купола и чувствовал себя счастливым! Смотрел и – до сих пор смотрит! Да, Пруст признавался, что с детства страстно желал этого счастливого мига, и миг этот не мог не остановиться. Да, Соня и Пруст находились в Венеции одновременно, и в тот день тоже было воскресенье, и тоже, как сегодня, звонили колокола, и теперь их двоих, Соню и Пруста, ничем тогда, кроме общего для них времени-места, между собою не связанных, а потом ставших в сознании Германтова нераздельными, отрезает от Германтова почти целое столетие и этот бирюзовый, слепящий солнцем пролив.

Открыл глаза.

Действительно, там, за волнистой гладью солнечной бирюзы, две головы торчали из окон; женская, молодая, с тронутыми ветерком волосами, и мужская: он различил нездоровую припухлость бледных щёк, тёмные приглаженные блестящие волосы и даже ниточку пробора…

Тень отползала, солнце касалось уже нижней ступени.

Всплескивала спереди бирюза, вдали серебрилась рябь, растянувшийся в панораму единый фасад размывался молочной дымкой.

А справа, далеко справа, уже куда правее силуэтов Сан-Джорджо-Маджоре, многопалубный монстр раскисал в мареве над невидимым отсюда открытым морем.

Никто не звонит, не пишет, вдруг кольнула Германтова грустная мысль, вот ведь, так ценил одиночество, а… А потом коллеги исправно заявятся на похороны, на похороны принято выкраивать время.

Заглянул в электронную почту.

Так, текст, который переслала Аля, пусть вылежится, его можно будет просмотреть позже.

Зазвонил мобильник: Аля.

– Юрий Михайлович, я вам вопросник, связанный с аукционом переслала, вы посмотрели?

– Спасибо, спасибо… – отключил.

Аукцион, аукцион, аукцион – все на аукцион.

Так, письмо Ванды: Юра, в Венеции очень жарко, и я вспомнила римскую жару. Как жаль, что тебя здесь нет…

Славно, я стал непременной принадлежностью жары… где жарко, там и я…

Тебя здесь нет? – перечитал. – Меня нет? Есть, пока ещё есть! И доверимся, Ванда, случаю, – уже улыбался Германтов, радуясь, что всё наперёд продумал-придумал, – если неожиданно с Вандой встретимся, тут же и сделаем из встречи большой-пребольшой сюрприз…

Так, Игорь: Юра, решил написать тебе. Сегодня двенадцатое марта, день рождения Кати, у меня выдалась свободная минута, сижу и смотрю на море.

Как смог забыть, что сегодня день рождения Кати? Закачался в мутных седых волнах наклонный шест с чёрной тряпкою на конце.

Туда-сюда, туда-сюда, с аритмичными припаданиями.

Как смог забыть?

Открыл глаза.

Перед ним слегка колебался живой бирюзовый глянец. Съёмочная группа «Преступления в Венеции» уже перебазировалась на Джудекку; расставлялись софиты, тянулись какие-то провода.

В полотняных креслицах ждали начала съёмок режиссёр и консультант, комиссар полиции.

Игорь смотрел на одно море, Германтов – на другое, хотя – встрепенулся, словно сделав географическое открытие, – хотя и там, и тут море одно – Средиземное. Хорошо всё же, что Игорь приедет со своей девушкой летом. После окончания книги им можно будет уделить больше времени. Почему-то он мысленно перебрал дни недавнего «карантина», которые обратились в прошлое, – ничего уже не могло быть прекраснее этих мучительных дней? Тень, одолев две ступени, ползла по туфле, вот-вот лицевой фасад Реденторе должен был тронуть скользящий свет, и Германтов машинально посмотрел на часы.

Вскоре он был в гостинице: принял душ, с какой-то обречённостью приблизился к зеркалу, когда водил по щекам электробритвой, потом надел свежую прохладную хлопковую рубашку. Он уже себе не подчинялся, подумал – напрочь лишился воли? Он что, не принадлежал уже самому себе, им манипулировали, он действовал, как автомат, по чужой программе?

Жара!

Так, назойливые спутники жизненных успехов, – Prada, Gucci и прочие – вдоль Frezzeria и Vallaresso.

Так, запах мочи из общественной уборной.

Так, сквозная арка Наполеоновского крыла Прокураций, Пьяцца.

Несколько фигурок в карнавальных нарядах, голуби, развалы сувениров сбоку от порталов Сан-Марко.

Справа, вблизи от кафе Florian, заметил группку знакомых экскурсантов. Все они, включая двоих в чёрных плащах и белых масках, внимательно слушали неутомимого Головчинера:

Площадь пустынна, набережные безлюдны.Больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе:дева в шальварах наигрывает на лютнетакому же Мустафе.О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Позаизгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови,луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулёза,писавших, что – от любви.

Германтов задержался, встав за пилоном арки, – не хотелось покидать тень, да и от вдохновенного Головчинера трудно было бы отвести глаза, до чего же выразительно, как видимый комок в горле, по тощей шее перекатывался кадык.

Так смолкают оркестры. Город сродни попыткевоздуха удержать ноту от тишины,и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры,плохо освещены.Только фальцет звезды меж телеграфных линий –Там, где глубоким сном спит гражданин Перми.Но вода аплодирует, и набережная – как иней,Осевший на до-ре-ми.

– Даниил Бенедиктович, извините, но кто это такой – гражданин Перми? – чуть выступила вперёд высокая красивая молодая женщина с каштановой чёлкой, та, что из Агентства расследований, а тележурналистка нетерпеливо навела на Головчинера бликующие черепаховые очки.

– Дягилев, – пояснял Головчинер. – Великий антрепренёр-новатор, преобразователь искусств.

– Он выпивал здесь? – спрашивал Кит Марусин.

– И выпивал, и умирал, – отвечал, печально улыбаясь, экскурсовод; Головчинер уже собирался с духом и вскидывал – почти запрокидывал – крючконосую голову, чтобы продекламировать следующую строфу.

Зной, безветрие.

Пора, посмотрел на Часовую башню Германтов.

Без четверти пять он пересёк Пьяццу, прошёл под Часовой башней, взял вправо: в цветочной лавке напротив дворца Тревизари обвёл придирчивым взглядом миллион алых роз и купил милый букетик синих гортензий – вызовут ли у неё синие гортензии какие-то ассоциации? Завернул за угол, направился по узкой затенённой улице к солнечной набережной.

Когда мавры на Часовой башне ударили в колокол в пятый раз, он миновал церковь La Pieta, подошёл к небольшому, но не лишённому тяжеловесной солидности дому с внушительным цоколем и рустами, балконом на втором этаже, чёрными, с позолоченными наконечниками пик, решётками на окнах первого этажа.