Германтов и унижение Палладио

Бывало – если он никуда особенно не спешил, – из гостиницы он направлялся к campo Santo Stefano, причём вовсе не для того, чтобы ритуально поклониться трём поздним полотнам Тинторетто, а исключительно для того, чтобы искусственно удлинить маршрут. Как бы в подражание упругой водной топографии Большого канала, Германтов интуитивно выписывал свою сухопутную петлю по тесным – всё вкривь и вкось – пространствам изнаночной, «внутренней» Венеции. Стартуя, как правило, на campo Santo Stefano, где варили отменный кофе – чашечка ароматной горечи ему позволяла отложить завтрак, – он, плутая, но вышагивая как бы «по тылам красоты», как бы вдоль тут и там возникавших торчков задних фасадов знаменитых дворцов, которые нарцисстически смотрелись в Канал, непроизвольно выходил к Риальто, чтобы потолкаться затем на живописном рыбном рынке. Если же рыбная торговля ко времени его прогулки бывала уже свёрнута, он спускался с моста Риальто и углублялся в Сан-Поло, чтобы и в песочно-пепельном, распадавшемся на фрагменты с доминировавшими церквями, многозначительно-мрачноватом Сан-Поло выписать свою пешую петлю, этакий внушительный крюк, собранный из ломаных отрезков пути меж несколькими оживлёнными площадями. Сначала просторная площадь между дворцом и церковью – campo San Polo, затем – campo dei Frari, затем, за каналом, продолговатое пространство campo Santa Margherita, где множество баров-бистро и кофеен, можно сделать привал, пропустив чашечку кофе или стаканчик вина, и наконец, незаметно очутившись уже в Дорсодуро, можно выйти к campo San Sebastiano. Можно даже войти в церковь с росписями Веронезе и постоять над плитою его могилы, а уж затем медленно идти к завтраку сквозь квартальчики Дорсодуро или же сразу выйти к истоку набережной Дзаттере и далее… Однако сначала, сойдя с Риальто, задерживался он у большого и довольно-таки хаотичного фруктово-овощного развала: пучки рукколы, головки цветной капусты, спаржа, зеленоватые ещё помидоры, подгнившие авокадо, персики с синяками на щёчках. Тут же, у наклонного стенда, мозаично выложенного дарами садов-огородов, – грубоватый, даже хамоватый продавец, скуластый, со свинцовыми глазками; много лет в жару и под дождём торгует он здесь, на спуске с Риальто, сделавшись для Германтова живым символом венецианского постоянства.

Но сегодня у Германтова было совсем немного времени на «атмосферу» – к пяти часам он был приглашён на обед.

И сегодня он хотел по пути лишь заново глянуть в церкви Санто-Стефано на Тинторетто и сразу же выйти к мосту Академии. Сегодня, в отличие от прошлых многократных посещений Венеции, он не собирался даже заходить в Галерею Академии изящных искусств – на аттике: accademia di delle arte – и подниматься в зал номер 5, к «Грозе».

Смотрели ли вы когда-нибудь с моста Академии – какого-то игрушечного, будто бы собранного из спичек, – на купола Санта-Мария-делла-Салуте, белеющие там, вдали, над потемнело-красными крышами, торжественно помечая в небесной выси устье Большого канала?

Восхитительный вид, не правда ли?

И в какой-то степени неожиданный, всегда, сколько бы ни выпадало вам любоваться им, – неожиданный!

Помните, campo Santo Stefano перетекает в удлинённую, как бы служащую вам шорами campo San Vidal, и, освободившись по воле стихийного режиссёра от каменных шор этой кулисы, медленно восходите вы на одноарочный деревянный мост Академии: слева от моста, на переднем плане, высится оранжеватый, с известняковой готической вязью дворец Кавалли Франкетти, у цоколя – плоский причальчик для лодок, с красно-белыми столбами, с чугунными фонариками на тонких стоечках, и рябь, всплески, и щекочущие ноздри запахи разогретого дерева, водорослей и гниющей тины, и солёный, как кажется, ветерок вдруг освежающе долетает с моря, и – в кульминации восхищения – развёртывание слабо выгнутого полотнища сомкнуто-разновысоких фасадов – все оттенки умбры, красной и жёлтой охры с тонкой графикой поверхностного декора, – властно обрывается беломраморным восклицанием в конце пространственной фразы; большой и малый купола делла-Салуте неподвижно плывут в небесной голубизне.

Но, сойдя с моста, он тотчас вновь попадал во «внутреннюю» Венецию – он с полчаса бродил уже по улочкам Дорсодуро.

Преимущественно по тем узеньким, с коленцами и ответвлениями улочкам, что тянулись в сторону Санта-Мария-делла-Салуте вдоль Большого канала, за слоем дворцов – вот задний фасад дворца… а вот это что? Да, задний фасад дворца Барбариго с встроенной церковью, а это, на переломе улицы – дворец Дарио? Именно здесь, вдоль Большого канала, имели обыкновение прогуливаться снобы разных времён и народов, но Германтов мог и не следовать канонам продольных моционов, мог, подчиняясь случайным импульсам, сворачивать и на поперечные улочки, утыкаться в затхлые, образованные убогими домишками тупички, чтобы затем возвращаться и…

В нос ударила вонь из чёрного хода какой-то закусочной, а через шаг всего запахло свежим тестом.

Он любил состояние беспечных бесконечных плутаний. Путь его то и дело ломался, он действительно непроизвольно сворачивал, возвращался или, выйдя к тому ли, этому узенькому каналу, радуясь нежданному сквознячку, вертел головой в поисках мостика. Путь его, неизменно догадывался здесь Германтов, воспроизводил петляния его мыслей и – каким-то образом – сердечную аритмию. Кирпичная плоть кровоточила – сколько ран, ссадин; пятна серых штукатурных струпьев на красном, сетка побегов и рваные пятна робко зазеленевшего плюща. В редких прорезях меж домами мелькали лицевые дворцовые фасады противоположного берега Большого канала, а на переднем плане то тут, то там над крышами живописно обшарпанных домов, дразняще возникали белые статуи святых, обелиски, колёса-волюты, купола – большой и малые; и как бы сама собой оформлялась цель: он, спотыкаясь без конца взглядами, шёл к делла-Салуте, но – непрямым путём.

Он и глаз-то больше не поднимал.

Над Дорсодуро зависало дивное культурное облако, сколько художников, поэтов обитало здесь, однако…

Чтобы никакое возвышенное впечатление не вмешалось… Н-да, престранная задачка для пилигрима в Венеции – не замечать возвышенного… Но так было, так он себе приказывал: смотреть под ноги.

Вот теперь-то я увижу камни Венеции, бормотал под нос, не метафорические камни, не камни с намертво сросшимися с ними культурными ореолами, а исключительно натуральные: плоские, выщербленные, испещрённые морщинками, мимикрирующие в свето-теневых узорах. Он видел неровно уложенные плиты, блеск их и трещинки на них, рыжие хвойные иголки в швах, видел слоистые цоколи, каменные столбики и – боковым зрением – чёрнолаковый борт, ультрамариновый клин брезента, колебания мутно-зелёной воды, и вот уже – потемневший низ церкви, срезанный профиль какого-то пьедестала… и бутылочное стёклышко, абрикосовую косточку, розовую лапку голубя. Глаз задевал и случайные ошмётки отшумевшего карнавала – белая маска раскисала в дождевой луже, а вот и ещё одна, засунутая в урну; заострённый мыс Дорсодуро, машинально подумал, увидев маску, похож на птичий клюв.

Как заметил он остерию?

Оштукатуренный потолок с накладными тёмными балками; старенькие деревянные панели подпирали периметральную полку с вазочками, кувшинчиками, на столах – чистенькие скатерти… И небесно-синие бокалы на стойке, да, точно такие же, от стеклодувов с Мурано, как тот, что остался дома, на стеллаже. Съел на поздний завтрак пышный омлет с креветками и выпил белого холодного вина; за окном – гравийная площадочка, глянцевый куст.

Хорошо!

В отличном расположении духа подставил солнцу лицо: пересекались канальчики, смыкались мостики.

Колебались отражения, блики.

Он был один, опять нахлынуло на него внезапное анонимное счастье.

Сумка привычно оттягивала плечо, солнечные лучезарные лезвия взрезали и будто бы раздвигали камни… Какая-то радостная путаница путей-направлений, тупичков и прорезок вдоль узких канальчиков, обходов и переходов, а в глазах – подвижные наслоения ракурсов, живописных фактур: он брёл сквозь среду, собранную из неустанно вибрирующих контуров и мазков. Если бы выпало ему жить в Венеции, он непременно поселился бы в Дорсодуро, в его чрезмерной живописности; умбра, охра, краплак с разводами плесени, вкраплениями мха, травинок, зазеленевших в расщелинах штукатурки, послужили, наверное, натуральным пособием для славных венецианских колористов. При этом многие из живописно обшарпанных, каменных, но словно торопливыми ташистами изображённых домов, обступавших Германтова, дышали уютом, под окнами, в ящичках, ярко расцветали цветы, в открытых окнах весело порхали пёстрые занавески, из окон доносились голоса, смех, звуки фортепиано…

– А tavola, a tavola… – созывал детей на трапезу – к столу, к столу – женский певучий голос за одним из открытых окон.

А за другим окном мажорно тряслась кровать, и ещё за одним тряслась… Ну да, сиеста – вторая ночь, как шутят итальянцы; оставалось надеяться, что пока трясутся миллиарды кроватей, мир находится в равновесии.

Поднялся на горбатый мостик.

И – солнце маслянисто полыхнуло в тёмно-бурой воде, задрожал островок серебристо-голубой ряби, и тяжело заколыхалось у выбеленного волнами известнякового цоколя одеяло густо-зелёной тины; пахнуло тухлой рыбой… Подплывала гондола без пассажиров, у мостика пузатый гондольер слегка пригнулся, чтобы не расстаться с соломенной, с красной лентой, шляпой.

И вспомнились страницы со всплесками вёсел и музыкально-гортанными вскриками гондольеров, предупреждавших криком своих собратьев, подплывающих, но скрытых ещё за поворотом канала, за выступом или углом дома… Фон Ашенбах, обезумев, не отдавая себе отчёта в том, что он делает, преследовал объект своего тайного вожделения, а Германтов вдруг увидел Веру – в апельсиновом лёгком платье и белых босоножках, с двумя мальчиками… Один, младший, с маленьким цветастым рюкзачком за спиной, бежал вприпрыжку чуть впереди, а старший, лет двенадцати, с маминой рукой на плече… Вера с сыновьями шла вдоль канальчика, и Германтов, тоже обезумев, покорно расплющивался и прижимался к шершавым стенам, наивно полагая в этой двухмерной призрачности своей, что так он сделается незаметным и даже сам контуры себя-плоского, слипшегося с каменными поверхностями, не сможет различить при взгляде со стороны, хотя сердце его, объёмное и даже выросшее в объёме, так отчаянно выпрыгивает из плоскости и так колотится, что аритмичные удары вполне могли бы выдать его присутствие. Он, как бы не отделяясь от стен, крался следом. О, если бы Вера услышала удары сердца его, если бы обернулась под давлением его жадного взора, он был бы позорно разоблачён, но тут Вера с сыновьями исчезли за дверью дома…

Он даже подумал, что их вообще не было в натуре, что это было видение.

И ещё подумал: а кем сам он был только что? Анекдотичной жертвой внезапной старческой похоти?

Медленно прошёл мимо симпатичного коричневого дома с балкончиком и портальчиком под белым лучковым фронтончиком.

С балкончика его не окликнули.

И упала на него синяя тень, и уже казалось ему, окутанному тенью, что кто-то неотступно за ним следит.

Он, оглянувшись, вздрогнул: к нему неторопливо приближались двое в чёрных плащах и белых масках, но на глазах его преследователи растаяли в воздухе.