Германтов и унижение Палладио

У массивной двери – надраенная латунная табличка: Bruno Beretti.

Позвонил.

В гостях у Веры: долгий обед с переменами блюд, разговорами – серьёзными и не очень – и видом на купола, лагуну и острова с крыши-террасы, из-под парусинового навеса

– Жарко? – касаясь душистой щекою его щеки. – Но у нас прохладно, включён кондиционер.

– Удача! – улыбаясь, вручил цветы.

– Ну как провели первую половину дня? А ночью не перепугались? Гроза была страшная. Спасибо, спасибо, я очень люблю гортензии, – на Вере было воздушно-лёгкое и пёстрое платье тёплых тонов с круглым вырезом – к знакомой уже нитке кораллов добавились ещё две, – так идущая ей причёска на прямой пробор, с уложенными за уши прядями тёмных и блестящих волос. Тёмные восточные глаза с золотым сиянием… да, глаза другие, но как всё-таки похожа она на маму; на вешалке сбоку от лестницы одиноко висел чёрный карнавальный плащ с кружевами. – Бруно должен через три дня вернуться, и тогда… А мальчиков я сегодня в Дорсодуро отвела, к бабушке, маме мужа. А этому зеркалу четыреста лет, и совсем не помутнело, правда? – и ещё о каких-то сверхважных бытовых пустяках оживлённо болтала она, как, собственно, и полагалось бы болтать хозяйке превосходного – товар лицом – дворца при встрече гостя из унылого советско-постсоветского прошлого. – Этому дому всего-то двести пятьдесят лет, до нас он дважды перестраивался, но недавно Бруно вновь перестроил его, в современном духе, сохранив лишь фасад… Это, думаю, к лучшему, мне не хотелось сдувать пылинки с антиквариата, – они направлялись по чёрным матовым плитам пола к беломраморной торжественной лестнице, накрытой над третьим этажом стеклянным фонарём, – лестнице с закруглёнными ступенями и двумя, слева-справа, вазами с карликовыми туями. Германтов, мгновенно оглядев вестибюль, облицованный зелёным искристым мрамором – чередовались вертикальные, под деревянный клетчатый потолок, полосы, тёмные и посветлее, – подумал: ждал интерьеров старинного наследственного палаццо с мебелью и вещами шестнадцатого-семнадцатого веков, желал надышаться пылью славных времён, когда царствовала Венеция на морях, а тут всё новенькое, всё в лучшем виде, в безупречной натуральности, рекламирует разнообразную готовую продукцию фирмы Беретти.

Сияние зашлифованной мраморной слизи.

Старинным в этом кондиционированном вестибюле был только изумительный блёклый, палево-рыжеватый гобелен. На нём угадывались силуэты Словенской набережной, о чём и свидетельствовала вытканная по нижней канве гобелена надпись: Riva degli Schiavoni.

Цвета сгармонизированы – проявился вкус Веры? Однако – старинный гобелен на новёхоньком поблёскивающем, будто бы искусственном мраморе?

Старинный монохромный матовый гобелен нужен был лишь для того, чтобы оттенить цветистый блеск и новизну мрамора?

Даже в убранстве дома своего всё подчинено маркетингу?

По лестнице они уже поднялись на второй этаж, к распахнутым – красное дерево с золотыми барельефами – дверям в просторную, метров сорок-сорок пять, элегантно декорированную гостиную с неопределённого стиля мебелью, с занавешенными тяжёлыми бордовыми шторами окнами и скошенным солнечным пятном на тиснёных тёмно-изумрудных обоях. Косой луч врезался в проём приоткрытой двустворной балконной двери. На пороге гостиной их приветствовала, легко отбежав от сервированного стола, на котором бросились сразу в глаза три синих бокала, и сделав шутливо книксен, а затем лишь медленно протянув длинную белую руку с вспыхнувшим на безымянном пальце маленьким аметистом…

– Знакомьтесь, ЮМ, это моя партнёрша по управлению турфирмой, Оксана… – само собой, в отсутствие мужа было бы двусмысленно встречаться с гостем наедине. Эффектная особа лет тридцати со свисавшими до плеч волосами цвета жжёного сахара, большим ртом и – под правильными полукружьями бровей – широко разнесёнными, красиво вырезанными в припухлых веках, будто бы чуть сонными голубыми глазами. На Оксане была бежевая короткая полотняная юбка, белая блузка и жилетка из тончайшей коричневой кожи, а на шее был шёлковый туманно-болотный платок с пёстрыми разводами, повязанный как пионерский галстук.

«И обедая втроём, всё равно двусмысленностей будет не избежать», – подумал Германтов, слегка пожимая вялую податливую ладошку.

– Как вам, Юрий Михайлович, наша мартовская жара? – певучий, пожалуй, с мягкой украинской интонацией голос. – А громы-молнии ночью?! Я боялась, что наступил конец света.

– Удалось, слава богу, выжить.

– Мы стол решили пододвинуть поближе к балконной двери, – сказала Вера, – понадеемся на ветерок с моря.

Осматривался.

В одном углу гостиной был большой – белый, с коричневыми прожилками мрамор и бронзовая решётка – камин; в другом углу была изящная, с тонкой спиралью перил, модернистская винтовая лестница.

– Если спуститься – попадём в тайный подземный ход?

– Угадали: в подвал с винным погребом и в подземный ход с катакомбами, где лежат скелеты. А если поднимемся, окажемся на спальном этаже, – объяснила Вера, – и ещё выше, на крыше, там у нас большая терраса.

Знакомая гравюра: Нева в самом широком месте её, с торговыми судами, парусниками и Петропавловским шпилем; а вторая, парная, гравюра и не нужна была – в раме балконного проёма красовался монастырь Сан-Джорджо-Маджоре.

И два масляных полотна в мощных кудряво-золотых рамах, виды Большого канала – похоже, что Каналетто.

– Подлинники?

– Обижаете, Юрий Михайлович, – вступилась за хозяйку Оксана.

Полминуты на восхищение.

Так, память саднит? В прозрачной посудной горке преобладало тонкое стекло, но сиял и бело-синий чайный сервиз Ломоносовского фарфора. Краем глаза следил за Верой: и ведь никогда не была она писаной красавицей, а сейчас нельзя было ей не залюбоваться, всё лучшее в ней сохранилось и расцвело – плавные движения, осанка, стать, казалось, естественно вырастали из угловато-грациозной и порывистой «маленькой Веры»; ей к лицу были прожитые годы…

И – усилилось её сходство с мамой.

В крайнем отсеке посудной горки, как в специальной витрине, – белая атласная маска с резким профилем и глубокими вырезами для глаз. Снизу к маске был прикреплён кусок чёрного шёлка, призванный закрывать нижнюю часть лица, шею, тут же – чёрная треугольная шляпа с серебряными галунами.

– К этому наряду, – объясняла Вера, – остаётся только добавить чёрный широкий плащ-накидку с чёрной кружевной пелериной.

– Такой, как на вешалке в вестибюле?

– Такой.

– И ещё, – подошла Оксана, – чтобы почувствовать себя настоящим Карнавал Карнавалычем, маски и плаща мало, нужны белые чулки и чёрные туфли с пряжками.

– Помните Алексеева? – улыбаясь, спросила Вера:

Снимите, пожалуйста, маску, –говорит мне врач, –снимите,мне надо осмотреть ваш нос.Не могу, говорю, –с удовольствием бы снял,да не могу,я всегда должен быть в маске.

– Помню! – подхватил Германтов:

Да снимите же наконецэту дурацкую маску! –говорит мне женщина,которой я нравлюсь.Не ломайтесь, снимитеИ покажите своё лицо!

– И что же вы? – подключилась к игре Оксана.

Не сниму, – говорю, –незачем,у меня нет лица.

– Примем к сведению!

– Согласно венецианской традиции карнавальный наряд может служить оправданием любых поступков.

– Маски руки разномастным проходимцам развязывают, поэтому маски и после официального закрытия карнавала они не спешат снимать: по Венеции разбредаются привидения или призраки.

– Есть разница между привидениями и призраками?

– Нет…

– Во время карнавала активизировались маги, гадалки, колдуны и колдуньи…

Германтов посмотрел на Веру, она еле заметно улыбнулась ему.

– Время карнавала всегда использовали наёмные убийцы, их жертвы падали замертво под крики «браво»! Гремела музыка, все танцевали, а публика хохотала, считая, что упавшие притворяются мёртвыми.

– Смерть во время карнавала была почётной и желанной.

– В сумасшедшую карнавальную неделю меня преследовали плохие предчувствия, – призналась Оксана, – ко всему донимали жара, влажность, с моря каждую ночь приходили грозы.