Гитл и камень Андромеды
Шрифт:
Моско обиженно шмыгнул носом, но скоренько успокоился и задумался.
— Нет! — сказал наконец решительно. — Нет! Я никогда ничего не слышал о Малахе Шмерле.
— А о Паньоле?
— Кто о нем не слышал? Он тут был году в тридцать седьмом. Или раньше. Но не позже.
— В тридцать четвертом — тридцать пятом. В тридцать седьмом он уже был в Испании. А могут эти картины принадлежать его кисти?
Моско расхохотался, даже не дав себе труда задуматься.
— Картины Паньоля могут быть похожи на что угодно, в том числе и на картины этого Шмерля, но для этого надо, чтобы сначала был Шмерль. И знаешь, если Шмерль умер молодым или пробыл тут недолго и уехал, его могли и не заметить. Времена такие были, не до гениальных художников. Это
— А я и не собираюсь. Только отодвинуть себя за рампу не позволю. Эти картины нашла я. Я и буду первой. Вот и все.
— Наглая ты, — нахмурился Шевах Моско. — Все вы, русские, наглые и самоуверенные. Вот я завтра же напишу статью об этом Шмерле. И ее напечатают в любой газете. А ты — пиши, не пиши, кто тебя станет печатать?
— И не надо. Пусть не печатают. До поры до времени. Но картин Шмерля я тебе не дам, иллюстрировать статью будет нечем. Никаких данных о художнике у тебя тоже нет. И не будет. А у меня кое-что есть. Так что — выбирай. Либо ты будешь моим консультантом, либо консультантом станет Николь.
Услыхав имя соперницы, Моско присмирел. Обещал перерыть всю прессу за тридцатые годы и ушел расстроенный.
Это отступление касается Шмерля напрямую. А то, как я стала владелицей галереи в Яффе, его вообще не касается. Но не случись этой истории, не было бы истории Шмерля, потому что я уехала бы в Париж. Стала бы компаньонкой Чумы, а может, открыла бы вместе с Симой свое дело по продаже картин и антиквариата. Такие планы вертелись в моей голове, когда Кароль пригласил меня для серьезного разговора.
Я-то думала, что разговор будет о другом, и заранее раскипятилась. А дело вышло вот как: потеряв Женьку и обретя торричеллиеву пустоту в душе и на банковском счету, я решила распродать большую часть галерейного барахла, а также обессмертить имя нашей галереи, и устроила целый фестиваль. Сначала — вечер бронзовых поделок. Потом — и без какой бы то не было связи с ними — выставку картин отдельных мастеров из разных стран, то есть всего того, что Кароль накупил в своих поездках. Выставки я подготовила по всем правилам: атрибутировала все предметы, выпустила каталоги, обозначила концепцию. Кароль выделил на эту затею совсем немного денег, а идея выставить отдельные картины отдельных зарубежных художников была бредовой с точки зрения искусствоведения, музееведения и галерейного дела, но получилось все неплохо.
Бронзовый хлам вызвал просто бурю восторгов. Местные искусствоведы взволнованно трепались, газетчики строчили в блокноты, меценаты толпились в очереди за облюбованными предметами и отзывали меня в сторонку, чтобы закрепить покупку за собой. Даже телевидение подключилось.
А спустя два месяца открылась выставка зарубежников. Более скромная, конечно, чем первая. И обреченная заранее на провал, если бы мне не удалось получить несколько видеофильмов о выставляемых художниках. Один фильм прислали из Сингапура, другой — из Софии. А не пожалей Кароль денег на билет и гостиницу, из Софии бы и сам художник притащился. Концепция спорная, не стану отрицать: «Что производит современный мир в живописи на периферии критического зрения?» Иначе говоря: что и как рисуют там, куда не попадают нью-йоркские, а за ними и израильские критики?
Под эту сурдинку я вставила в список и двух молодых и непризнанных, но обещающих израильских художников. Несколько картин купили, что уже хорошо. А о двух израильских незнаменитостях и о галерее заговорили всерьез, что еще лучше. И тут появилась статья Шеваха Моско. Что, мол, все перепутано, что зарубежные художники не имеют никакого отношения к бронзовым поделкам, да и подлинность этих поделок сомнительна, откуда они вдруг появились в таком небывалом количестве?
Статья повторяла то, что они
проделали с Чумой во время ее выставки. Ушаты вранья с подоплекой. Фактов, разумеется, никаких, зато сколько грязи! Разве я связывала бронзу с живописцами многих стран и народов, которых обнаружил Кароль? И на чем Моско основывает заключение, что бронза поддельная? К ней же приложены свидетельства двух преподавателей из того же «Бецалеля», да еще эскизы? И с чего это кто-то станет подделывать то, что до сих пор лежит мертвым грузом в лавках старьевщиков?Я понимала, что Моско решил таким образом понизить мне цену, рассчитывая, что я прибегу к нему на поклон с картинами Шмерля в зубах. Но я решила дать бой.
К счастью, Николь давно забыла про Шмулика и выставку Чумы и очень мне обрадовалась. Мы обсудили, как поставить Моско на место. Решили, что я дам интервью в центральную газету, а Николь независимо от этого напишет статью о моем собрании бронзовой дребедени. Пришлось подарить этой Николь свою любимую находку — медную пластину, на которой изображены крестьяне Милле, но в фесках и при пейсах-локонах, судя по всему — салют «Бецалеля» йеменским евреям. Но комплот против Моско стоил дороже.
Я была уверена, что об этом разгорающемся скандале Кароль и хотел со мной поговорить. Ему сейчас любой скандал мог помешать, он же полез в мэры! А мне этот скандал был необходим. И пусть поступится своими политическими интересами, раз это пойдет на пользу его же галерее.
Но, к моему удивлению, Кароль был благодушен, я бы даже сказала заискивающе-благодушен. Скандал — в чем, кстати, его суть? — ему, конечно, мешает. Кандидат в мэры должен быть чист, как стеклышко, а врагов много. Но мешать мне он не хочет, поскольку понимает, насколько важно то, что я задумала. В таком случае, не соглашусь ли я переписать галерею на себя?
Вот так финт! Как это — переписать? Превратиться в зиц-председателя, что ли? И тут же мелькнуло — ни за что!
Скандал с Моско выборам не помеха. Помеха им — тайна запертой комнаты, от которой Кароль так и не дал мне ключа. С первого дня моего появления в его галерее об этой комнате лучше не говорить и не спрашивать. «Тебя это не касается!» — один раз отбрил меня Кароль таким тоном, что больше мы на эту тему не разговаривали. Но там точно хранится нечто незаконное, и эту грязь я на себя брать не собираюсь. То есть никто не сказал, что там хранится маковый сап. Может, эта комната вообще пуста. Но, переписав на себя галерею, я окажусь за нее в ответе. Если придут с проверкой и что-нибудь найдут, Кароль без угрызений совести скинет это на меня. Тогда — конец. Это вам не амфорки с монетками. Это — серьезно. Из такой истории мне никогда не выкопаться.
— Продай мне галерею по-настоящему, — предложила я Каролю и сама удивилась произведенным мною звукам. — Я за тебя в тюрьму все равно не пойду. И если потянется какой-то след, защищать буду себя, а не тебя. А так — галерея не твоя, и что тут было раньше — я не знаю. А чего не знаю я, не знают и другие.
— И чем ты собираешься платить?
— Первый взнос организую прямо сейчас, — обещала я. — Остальное выплачу частями. Крайний срок — три года, но надеюсь, что справлюсь значительно раньше. С «Андромедой» справились за полгода, но мы были вдвоем. Помножь полгода на два и прибавь еще шесть месяцев. Но учти, я плачу только за помещение. А наличный товар — на паях. Что продам — тебе половина.
Кароль задумался.
— Ладно, — сказал устало. — Пусть будет по-твоему. Но ты должна мне помочь. В Ришоне много ваших, русских. Мне нужны их голоса. Возьмешь на себя?
Теперь задумалась я. Бегать по Ришону, собирать избирателей — потеря времени. Кароль назначил вполне божескую цену за галерею, но выплатить такую сумму — дело нешуточное. Двадцати часов в сутки не хватит, чтобы заработать, придется занимать у четырех часов, отведенных на сон. Какой еще Ришон! Но и отказать нельзя. Никто мне за эти деньги, да еще в рассрочку, такое шикарное помещение не продаст. И Кароль не продаст, если не получит свою выгоду.