Гитл и камень Андромеды

— А деньги откуда?

— Заложил твой дом.

— Это как?!

— А ты разве глядишь, какие бумаги подписываешь?

— И это называется жить набело?!

— Клин клином вышибают. Но ты не печалься, я в долгу и у тебя не останусь. Все верну, до копейки.

На том мы и расстались. Шука всю обратную дорогу молчал. Уже на подъезде к Тель-Авиву спросил:

— Что у вас случилось?

Ну как ему объяснить? Пожала плечами и сказала:

— Мозги у парня помутились.

— А под воду его пускать можно? — нахмурился Шука. — Это ведь не шутка. Он людей с собой берет. Если он действительно сам утопил свою яхту…

— Все будет в порядке. Он, конечно, псих, но для других не опасный. Самоед. Себя самого кушает, — перевела с русского. И вдруг добавила, сама не знаю почему: — Вчера у меня был день рождения. И никто меня не поздравил.

— В таком случае, едем к Мотке! Это тут по дороге. Да не тоскуй ты так! Попсихует твой Женька и придет в себя. Он парень неплохой. И разве можно сравнить тебя с этой арабкой?!

9. О разбитых тарелках и счете в банке

Если хотите знать, что такое хорошо приготовленная баранина, езжайте к Мотке. Это в нижней Хайфе, и любой вам покажет, где расположен Моткин ресторанчик. А в баранине я понимаю, она — пища богов и искусствоведов, поскольку и те и другие тяготеют к местам, где гостей потчуют барашком. Вот армяне, например. Славны и стариной, и бараниной. Армянская баранина пряная и пьяная, и это вкусно. Приходилось мне есть баранину и в Средней Азии посреди раскопок. Вся Средняя Азия размещается посреди раскопок и между овечьими отарами. Баранина у них жирная и сочная, но скучноватая. Чего-то в ней не хватает. Ела я баранину и на Алтае. Насыщает, но пованивает. А еврейская баранина, она особая.

Во-первых, не забудем, что Господь наш любил бараний бок, приготовленный на храмовой жаровне, и ради того чтобы обонять этот запах, приказал построить Храм. Говорят, посвященный небу бараний дух распространялся из Храма не только вертикально, но и горизонтально. Уже на подступах к Иерусалиму нюх наших праотцев улавливал его и им наслаждался, объединяя таким образом Небо и Землю в единое праздничное застолье.

Да и сегодня не только в праздники, но и в святую субботу бараний дым столпами уходит в небо, поднимаясь от многочисленных жаровен, называемых здесь мангалами. И Мотке считает, что это правильно, даже если нарушается суббота, потому что свою порцию бараньего дыма Небо должно получить и в отсутствие Храма, а единение Неба и Земли даже важнее соблюдения субботы, ибо суббота для евреев, а не евреи для субботы. Шука кивает и улыбается.

Разговор о мангалах зашел потому, что я рассказала моим сотрапезникам про пикник на обочине. Еду как-то по широкому шоссе, связывающему Яффу с Петах-Тиквой. Шоссе пыльное, разделено на две части узкой полоской чахлой зелени. И такое движение по этому шоссе, что прилежащие к нему дома почернели от копоти. И вот на этой узкой полоске отравленной природы семейство затеяло пикник. Поставили мангал, расстелили одеяло и вознесли бараний дым к небу. Ну не смешно ли?

Мотке тут же возразил, что служить Небу можно и на обочине шоссе, а Шука объявил с обычной своей улыбкой, то ли одобряющей, то ли подсмеивающейся над сказанным, что подобное служение наверняка засчитывается по повышенному тарифу. Что до мангального сумасшествия, подхватил Мотке, которым объята вся страна, то так надо и так правильно. Ни одно массовое увлечение не возникает, не получив на то соизволения Небес. А с тех пор как он, Мотке, открыл ресторан и специализируется на баранине, на него низошло благословение. Дела идут хорошо, и на душе стало спокойно. Тут уж Шука кивнул с серьезным и даже торжественным выражением на лице. Состоянием дел бывшего подопечного он был доволен.

Мотке служил под началом Шуки в двух войнах и между двумя войнами, когда им тоже приходилось нелегко. Мотке пришел в часть плохим солдатом, а ушел из нее исправленным человеком, и помогла ему в этом страсть к баранине. Европейские евреи, вусвусы-ашкеназы, баранину не чтят. То ли ее было мало на базарах европейского галута, и она стоила дорого, то ли наоборот или по иной какой-нибудь причине, но вусвусы предпочитают говядину, птицу и рыбу. А восточные евреи остались верны баранине Святой земли и именно ее едят за пасхальным столом. Как можно сравнить предписанное традицией баранье бедро с куриным крылышком, которое ашкеназы бесстыдно кладут на пасхальную тарелку?

Но Мотке был как раз ашкеназом, только отбившимся от рук. Его родители честно трудились и вдохновенно строили еврейский социализм, являясь членами «Гистадрута» и партии МАПАЙ, а их сын якшался с марокканскими головорезами и прочей непотребной чернью. Мотке отправили в армию, как в исправительную колонию. Его папаша ходил по пыльной площади призывного пункта с видом человека, победившего дракона, а мамаша утирала двухчастную слезу, наполовину печальную, наполовину счастливую.

Новобранец Мотке немедленно попал в опалу к сержанту, поскольку бузил и хулиганил, воровал еду и носки у товарищей по бараку, не хотел правильно чистить оружие и играл в карты, ставя на кон ночные дежурства. При этом он жульничал, неправедно выигрывал и спал ночь за ночью, а его товарищи несли вахту вместо него. Мотке решили сплавить из армии по нехорошему профилю, за идиотизм, что навсегда отрезало бы ему путь к водительским правам и приличной службе. Тогда и вмешался Шука. Он взял Мотке под собственный контроль, помогал ему честно нести бремя ночных дежурств и спасал от гнева сержанта. И Мотке стал человеком. Более того, он стал образцовым солдатом, остался на сверхсрочную службу и вышел из армии младшим офицером. Шука открыл перед Мотке и кладезь еврейской премудрости, поручив парня приятелю-ешиботнику. И вот — Мотке стал специалистом по служению Небу и людям через баранину, которую полюбил, еще болтаясь в обществе непотребной черни.

Он подавал баранину в любом виде — со специями и кедровыми орешками, в плове или просто с хорошо сваренным рисом. Он подавал ее в шашлыках и кебабах, с жаровни и сковородки, из котла и кассероли, в кишах и мантах. Он топил баранину в тхине и хумусе, вываривал ее в лимонной траве, кипятил в вине, обжигал на углях и вялил на солнце. Не было такого способа приготовить баранину, какого Мотке бы не знал. Он разговаривал с персами и курдами, бухарами и грузинами, французами и итальянцами, и говорил с ними только о баранине. Вызнавал рецепты, передаваемые веками от матери к дочери и от свекрови к невестке. Листал поваренные книги на любых языках, прибегая к помощи тургеманов, то есть переводчиков и толкователей. И готов был поехать в самую отдаленную друзскую деревню, чтобы попробовать баранину, приготовленную так, как он ее еще не готовил.

И — ах! — посрамлены были в моих глазах и армянские умельцы, и ташкентские харчевни, и алтайские жены, и знаменитые повара московского ресторана «Арагви». Мотке готовил баранину лучше. Я в этом охотно призналась и даже расписалась на особой стене харчевни, где оставляли свои подписи лучшие люди Израиля.

Казалось бы, дым, восходивший от бараньего бока, мариновавшегося три дня в травах, собранных Мотке в специальной поездке по Галилее, должен был вытравить едкий дым обиды, нанесенной моему самолюбию Женькой. Но этого не случилось. Поэтому на следующее утро я набрала на Блошином рынке целую корзину плохой посуды — хорошую крошить незачем, в нее разумный труд вложен — и часа три грохала ее о камень.

Осталась одна кривобокая супница и две стеклянные миски, которые отказывались не только разлететься на куски, но даже потрескаться. Разлетятся в конце концов, никуда они не денутся! Потом отполируем это событие супницей — и дело с концом! И тут позвонили в дверь.

Я тупо глядела на покрытый осколками пол и думала — кого это черт принес? Наверняка соседи чертовы. Пусть идут к бесам! Человек имеет право делать в собственном доме, что хочет! И не открывать дверь, если ему не хочется, тоже имеет право.

Имеет. Только для этого дверь должна быть сначала закрыта. А Шука толкнул ее и вошел.

— Так, — полуспросил, полупостановил с легким удивлением в голосе. — И что это?

Я повела рукой в сторону оставшегося от очередного ремонта кухни куска гранита, поставленного на попа, словно приглашала экскурсанта полюбоваться на скульптуру Родена.

— Ты проверяла, что крепче, посуда или гранит? — спросил Шука совершенно без издевки в голосе.

Пришлось объяснить, чем я занималась и как это делается.

Технику освобождения от ярости путем битья посуды разработала Сима. Как вы помните, она работала товароведом. В тресте столовых. В отделе посуды и оборудования. И списывала кучи испорченных сервизов. Ну, не сервизов, а просто — тарелок, мисок, чайников, чашек и блюдец. Списывали старые и битые, списывали и новые с дефектами. Все это гнали ящиками на особый склад, где списанную посуду полагалось раскукошивать в черепки. А начальник этой базы, разумеется, ничего не разбивал, а просто торговал списанным некондиционным товаром. И Симу это взбесило.