«Глаза Сфинкса». Записки нью-йоркского нарколога

Обитатели приюта, узнав, что Володя – Спидоносец, потребовали от священника, чтобы «прокаженного убрали из помещения». Иначе угрожали его избить.

Священник, видя, что никакие уговоры не помогают, призывам к доброте не внимают, пригласил Володю к себе домой. Накормил, дал ему двадцать долларов и… ступай себе, чадо, с Богом, Бог тебе в помощь…

…В дождливый осенний день я повез Володю в одно учреждение в Манхэттене, которое называется «Мужчины в кризисе» (Men in Crisis). В этом учреждении помогают гомосексуалистам, заразившимся СПИДом или имеющим другие серьезные проблемы со здоровьем.

Володя гомосексуалистом не был. Впрочем… никогда не знаешь, на какое унижение порой идет наркоман за пакетик «лекарства», какую черту переступает...

Я предполагал, что в этом учреждении Володе согласятся помочь только в случае, если скажет, что он гомосексуалист. Поэтому накануне я объяснил ему нюансы столь щекотливой ситуации. «Скажи им, что ты гомосексуалист, на всякий пожарный, чтобы не было лишних недоразумений. О’кей?» Володя кивнул. С тех пор, как его выгнали из приюта и он стал бомжом, его глаза стали гораздо темнее, а сам он молчаливей. Совсем ушел в молчание.

Мы ехали в метро в Манхэттен, я пытался завязать с ним разговор. Но Володя достал из сумки книжку и углубился в чтение. За полгода знакомства у нас с ним так и не сложились доверительные отношения. Он избегал откровенных разговоров. Мне всегда казалось, что он мне почему-то не доверяет.

Потом мы поднялись на 37-й этаж небоскреба в Манхэттене. Там Володю зарегистрировал молодой мужчина. Мужчина был приветлив и обходителен, как бывают приветливы и обходительны гомосексуалисты (в данном случае говорю безо всякой иронии и сарказма). Он даже не спросил Володю о его сексуальной ориентации.

Володя остался в приемной, а я на пару минут отлучился в туалет. Там на полке лежали в упаковках одноразовые шприцы, вата, пластырь и резиновый шнурок для жгута (джентльменский набор для тех, кому нужно уколоться, и таким образом снизить риск новых ненужных заражений).

Когда я вернулся, Володе уже объясняли, как добраться до приюта при женском католическом монастыре в районе Гринвич Вилладж.

Гринвич Вилладж известен своими знаменитыми Gay-street и Christopher-street. Гринвич Вилладж – место обитания людей, скажем так, нетрадиционной ориентации. Район абсолютной свободы, доходящей до извращения.

Когда я учился в университете, к нам на занятия приходили поделиться профессиональным опытом полицейские – гомосексуалисты и лесбиянки, несущие службу в районе Гринвич Вилладж! Им часто приходится там сталкиваться с публикой, требующей особого подхода и понимания. Поэтому и копы там особые.

В Гринвич Вилладж еще тусуется богема – писатели, журналисты, киношники. Про это тоже знают многие.

Но почему-то редко упоминают, что в Гринвич огромное число приютов и богаделен, где нашла своя проявление благотворительность. Гуляя по этому району весной, обратите внимание не только на витрины магазинов, где выставлены наручники и плетки для извращенцев, но и на чудные садики при монастырях и церквях, где под сенью зеленой листвы отдыхают мужчины и женщины странноватого вида, чем-то похожие на бомжей, но не бомжи…

Итак, Володе предложили пожить некоторое время в приюте при католическом женском монастыре, где обитали люди, зараженные СПИДом. А потом пообещали помочь и с жильем.

Мы стояли у входа в подземку перед тем, как попрощаться.

– Знаешь, Марк… – неожиданно сказал Володя, пожимая мне руку. И стыдливо потупил глаза. – Я не спал ни с одной женщиной уже больше года. Со мной ведь не захочет спать даже последняя грязная негритянка. Разве что такая же, как и я, – Спидоносица… Скажу тебе то, чего никто не знает: после того, как меня выгнали из русского приюта, я вышел на набережную, связал себе руки и ноги, лег на бетонный бордюр над рекой… Но не смог. Духу не хватило…

Потом Володя изредка приезжал в нашу клинику на психотерапевтические сессии. Из Манхэттена до нас было далеченько, добираться занимало больше часа.

Все у него в приюте складывалось нормально: не употреблял наркотики, не пил, принимал таблетки. Еда, одежда, тепло. Он даже начал восстанавливать отношения с женой.

…Однажды меня вызвал к себе директор и расспросил про Володю. К тому времени он куда-то пропал, и я долго его не видел. Выслушав меня, директор ошарашил меня новостью: жена Володи намерена подать на меня и на клинику в суд! По ее словам, отправив Володю в приют в Манхэттене, я тем самым якобы сделал невозможным его лечение в нашей клинике! Не знаю, кто ее надоумил, и чего она хотела добиться. Скорее всего, денег. Рассчитывала слупить с клиники кругленькую сумму.

Из главного офиса тут же прислали адвоката, который должен был «отмазать» и меня, и клинику. Володиной жены я никогда не видел, а если бы увидел, то разорвал бы на куски. Она, значит, выперла его из дома, зная, что муж рискует пропасть на нью-йоркской улице, потом приняла его обратно. И теперь требует денег!

Я страшно разозлился на Володю. Жена – жадная, бессовестная сука, понятно. Но он-то почему ее не остановил?! Ведь знает же, что я помог ему устроиться в тот приют в Гринвич без всяких задних мыслей, а не потому, что хотел от него отделаться.

Н-да… Порой люди ведут себя, как свиньи. Отплатят черной неблагодарностью за сделанное добро.

Не знаю, к каким юридическим уловкам прибег адвокат, предложил ли жене Володи какие-то деньги или пригрозил ей ответным иском за шантаж, но спустя несколько месяцев директор сообщил мне, что все улажено, до суда дело не дойдет, и переживать незачем.

…В последний раз я встретил Володю совершенно случайно, на одной запруженной развилке, когда остановил свою машину на светофоре.

Он просил милостыню у водителей. Я открыл окно и, не выходя из машины, окликнул его.

Мы сели с ним на скамейку возле набережной. Перед нами блестел Гудзон, по которому скользили катера и яхты под белыми парусами. Был солнечный апрельский день.

Пепельно-коричневая борода Володи топорщилась, лицо было покрыто морщинами, на руках множество ссадин.

Я ни о чем его не спрашивал. А что тут, собственно, спрашивать? И так все ясно.

Я дал ему тридцать долларов – все, что было в кармане.

– Только смотри, не пропей эти деньги. Вернее, постарайся пропить не все, – поправился я.

– Конечно, все не пропью, – ответил он и улыбнулся, посмотрев мне в глаза.

И почему-то у меня вдруг возникло ощущение, абсолютная уверенность в том, что только сейчас, в эту минуту, мы наконец поняли друг друга, словно исчезли разделявшие нас перегородки. Странно, но я почувствовал, что сейчас могу свободно, не чинясь, рассказать Володе о своей жизни, – о своем одиночестве, о своих заботах. К тому времени я расстался с Викой, на работе начались серьезные конфликты с коллегами, у отца в России случился второй инфаркт. Все как-то навалилось…