Глубынь-городок. Заноза

думаешь, зарядил, началось… Нет, не началось. Утро встает в киноварном солнце. Не успеешь порадоваться —

набегут тучи. И так целый день.

Взгляды на погоду в районе тоже раздвоились. Тем, у кого лен был еще на поле, картошка не выкопана,

овес не скошен, требовалась погода. На первую каплю дождя летели густые проклятия. А у Гвоздева лен

расстелен; рос теперь нет, значит дождь полезен, чтоб соломка улежалась до снежка. Здесь с удовольствием

вслушивались в ночной шум по крышам.

Павел как-то заприметил Гвоздева в городе, начал разыскивать, но оказалось, что это не так просто. Он

позвонил в банк, в “Заготскот”, еще в пять или шесть мест, потолкался по комнатам райкома, заглянул в

райисполком, и там уже, из малой каморы под лестницей, откуда, однако, слышалась бойкая дробь пишущей

машинки, донесся до него голос Гвоздева.

Гвоздев — в защитном ватнике, в круглой меховой шапке, с истинно королевской осанкой, — сжав губы в

осторожной улыбке, торговался с заезжими плотниками. Это трое мужичков, поджарых, в латаных овчинных

зипунах; пальцы у них прокуренные, желтые и осторожно шевелятся. Они колхозники из Брянской области, но

— “зимой нечего делать” — отпущены на заработки.

— И бумага есть, что законно отпустили, — истово твердят они.

— Как же так, чтоб работы в своем колхозе не было? — искренне изумляется Гвоздев.

— В полеводстве мы, гражданин председатель, не работаем. В полеводстве у нас женщины. А зимой и

вовсе что?

— Как что? А торф возить, удобрения?

— Так тоже женщины.

— И вы думаете, что вы кормильцы? Заработаете и проедите. Не лучше, чтоб зимой хозяйка ваша дома

посидела, поросенка бы лишнего откормила, обед вам сготовила? Сколько у вас на трудодень-то дают?

— А у вас? — насторожились те.

Гвоздев усмехнулся:

— Пока по шести с полтиной да хлебом, овощами, сеном…

Плотники переглянулись обиженно.

— Конечно, тут можно работать. Когда такой колхоз.

— А с чего он начинался? Еще хуже вашего было. Рядитесь к нам, а там приживетесь, совсем переедете.

Гвоздев уже ласкал всех троих хозяйски сдержанным, жадным и хитрым взглядом. Глаза у него как две

льдинки: серые, блестящие. Он не торопит, не уговаривает: цену своим деньгам знает. Плотники тоже не

спешат. Поговорят, поговорят и опять возвращаются к одному: накинуть бы по тысчонке на сруб.

— Пожалуйста. Пусть будет пять тысяч. Но тогда питание ваше. Баранчика не дадим.

— Нет, чтоб и баранчик.

Начинался новый заход.

— Вы подходите-ка завтра, — решает наконец Гвоздев. — Заключать договор пока не будем, а поставьте

один сруб на пробу, тогда и посмотрим.

Мужики — перелетные птицы — поднимаются не очень охотно: видимо, им желательно еще

потолковать, порядиться. Холодно-доброжелательный взгляд Гвоздева провожает их до дверей. Но едва дверь

закрылась, как он возмущается:

— Нет, чтоб в колхозе не было дела! — Потом поворачивается к хозяину этого полуподвального кабинета

— конторы строительного отдела исполкома: — Если будут еще такие попадаться, что на счетах считать не

умеют, направляй ко мне.

— Почему на счетах? — спросил Павел.

— А это так говорится: кто на счетах считает, те пусть сидят в конторе. А остальные к нам работать, в

колхоз. Так как — собрались со мной, товарищ редактор?

Потом, когда они уже ехали по проселкам, где в глубоких лужах зеркально повторялись мелкие барашки,

а “газик” с разгона въезжал в это небо, — так что облачка сначала только колыхались от колес, а потом

разлетались брызгами, — Павел сказал Гвоздеву:

— Вот вы говорите, что колхоз ваш хуже, чем у тех, брянских, был, а в райкоме ведь вас королем

величают.

Гвоздев покачал головой. Он сидел за рулем, и Павлу была видна только выбритая твердая щека, губы в

редкой осторожной усмешке да глаз — серый осколок льда, — устремленный вперед,

— Вы им не верьте. Я нелюбимец у здешнего начальства. Твердолобым меня действительно называют.

Барабанов говорит, что с меня лишний килограмм хлеба можно только кровью взять. Конечно, им бы только

подверстать плановые цифры по району! Госпоставки теперь увеличивать не разрешается, так на закуп

налегают: кому ничего, кому по три нормы, — вот и подверстывают все вместе. А потом успокоятся до

следующей кампании. По сводке ведь районные дела хороши; значит, никто их не тормошит по отдельным

колхозам. А в прошлом году было так: приехал Барабанов и требует, чтоб я сдавал из семенного фонда. Я

отвечаю: “Ни за что”. — “Да ты знаешь, что есть установка?!” — “Не знаю. Существует закон привлекать к

ответственности не только разбазаривших семенной фонд, но даже посягающих на него. А посягающий — вы”.

Вызвали на бюро всю нашу партийную организацию. Парторг, директор школы, говорит: “Не я распоряжаюсь

колхозом. Без подписи и печати председателя колхоз, конечно, и килограмма не даст”.

Долго нас увещевали, ругали всячески. “Есть еще, — говорят, — такие шкурники, которые без

оправдательной бумажки шагу не ступят”. — “Нет, — отвечаю, — бумажек я с вас брать не буду, чтоб вас же не

подводить, но и зерна семенного не дам”. — “Да мы тебе выговор влепим!” — “А это пожалуйста”. Дали

выговор. Проходит немного времени. “Пиши, — говорят, — заявление, чтоб сняли”. — “Не буду. Выговор

неправильный. Как давали его сами, так и снимайте без меня”. А сдали зерно, отчитались за одну кампанию,

подошел сев, так тех председателей, что их же послушались, начали сами тягать за семенной фонд. Опять меня

просят пособить. “У тебя, — говорят, — вот стоит еще семьдесят гектаров, ими потом и засыплешь”. — “Нет,