Глубынь-городок. Заноза

мы тоже шумели: “Вернуть отходников хоть силой!” Но он говорит: “Нет, я так делать не буду. Заинтересовать

надо, тогда сами вернутся”. А вот если руководители, как в Лузятне, то гнать их надо долой, чтоб людям не

мешали. Мое все, товарищи, — сказала она и пошла от трибуны, мягко ступая белыми валенками, чуть склонив

голову, глухо повязанную платком.

Никогда не думал Павел, что собрание — сборище людей, обсуждающих производственные вопросы, —

может быть таким захватывающим, даже драматическим действием! На его глазах сталкивались характеры,

проявлялась храбрость, от одной ехидной реплики развенчивались вчерашние герои. Он видел, как рос, мужал,

накалялся страстями зал, подобно хору в древнегреческих трагедиях, равноправный участник событий.

Привыкнув к официальной скуке тех собраний, когда едва докладчик открывает рот, как по стульям пролетает

сдержанный шелест и вся аудитория превращается в обширный читальный зал, здесь он все время находился

между грозовыми разрядами, и один из этих разрядов угодил рикошетом в него самого.

— Написали про нас в газете, — сказал вдруг один из выступавших. — Карикатуру поставили: овцы

лезут из окон, такая грязь. А это же неправда! Приходят овчары, свинарки — обижаются. По надою мы, правда,

отстаем от передовых, в этом виноваты. Но что другое — просим: подбирайте снимки подходящие.

— А ну, ответь, ответь, редактор! — закричал Синекаев, приподнимаясь и вглядываясь в зал.

Павел, чувствуя, что краснеет от множества обращенных к нему глаз, неловко поднялся.

— Клише другого не было, — глупо отозвался он. И тотчас подумал с ожесточением: “Ах, ерунду

говорю! Какое кому до этого дело? Каждый номер газеты — новорожденный без пеленок: весь на виду.

Вчерашние удачи уже не помогают; сегодня надо начинать сначала. И главное, ничего не прощать себе,

Расцветаеву, типографии…”

Павел преувеличивал: год этот не прошел бесплодно для газеты. Ее выписывали даже и в соседних

районах — случай редкий! Люди приезжали к ним из дальних колхозов как в очень действенную инстанцию.

Наконец, в его кабинете стояло красное знамя. После того как его вручили газете в торжественной обстановке,

он еще просидел с ним запершись, наедине, в глубокой и молчаливой радости.

И все-таки то, что теперь всего один раз, вскользь, да еще с упреком упомянули о его работе, казалось

ему чуть ли не позорным провалом. Уже и забыли о нем давно, а он все сидел, отдуваясь, нервически

подергивая веками.

А в зале продолжался перекрестный бой между ораторами и виновными, запрятавшимися где-то в

недрах, в гуще рядов. Но меткое, злое слово безошибочно находило их; они вертелись, как на сковородке;

казалось, секунда — и страсти хлынут через край. Синекаев, собранный, полный стремительной энергии,

сдерживал узду, Барабанов же с разгоревшимися щеками кидался в сабельный бой, от кого-то отбивая

обвинения, а кому-то подбавляя еще и еще. И все-таки президиум был, пожалуй, наименее активной частью.

Вел зал. Он роптал, он гневно смеялся. Он не пропускал ни одной фальшивой интонации.

Кого-то спросили:

— Сколько осталось после десятилетки в колхозе? Просьба осветить, что делаете сами как руководитель

сельской молодежи?

Все зашумели: больной вопрос.

— Ну, во-первых, самодеятельность…

— Самодеятельность? Каждый творит, что хочет? — закричали в зале.

— Проводим обмен мнениями…

Хохот, похожий на громыхание телег.

Председательствующий Гладилин:

— Тише, уважать надо…

— Врать не надо! — отозвались в зале.

Двадцатый съезд, прошедший год назад, был похож на половодье. Сердоболь, маленький район, вливался

ручьем в этот поток.

“Родники, бьющие из-под песчаного грунта, и есть начало Волги”, — вспомнилась Павлу фраза из

путеводителя.

Люди сменяли друг друга на трибуне. Старик с подстриженными седыми усами, в сатиновой рубашке с

белыми пуговицами заговорил грустно и обстоятельно:

— Я не звеньевой, не доярка, не свинарка, а просто колхозник. Двадцать два года в колхозе безвыездно,

переживаю десятого председателя. Какая же причина тому, что мы отстаем?

Едва он кончил, как из первого ряда президиума попросила слова крупная молодуха в красном платье, с

гребенкой, косо воткнутой в светлые волосы. Она обрушилась на старика за то, что он, говоря о недостатках,

тем самым как бы обвиняет партию и правительство. Говорила она неуклюже, звонко, наборами фраз, засевших

ей когда-то в уши и перемешанных самым фантастическим образом.

— А кому это на руку? Только врагам! — выкрикнула она напоследок.

После нее на трибуне опять появился колхозный ветеран в своем распахнутом пиджачке на высоких

костлявых плечах; он не успел даже дойти до своего места.

— Тут барышня или дамочка, не знаю, кто она, сказала, что я обвиняю партию. Не пойму, как она

слушала. Да вы знаете, что такое партия? — Он повторил это дважды, обернувшись к президиуму и отыскивая

ее своим насупленным взглядом. — Партия — это я сам. Я с восемнадцатого года партийный, инвалид

гражданской войны, а ты будешь меня учить, как говорить о партии.

Тишина настала такая, что его тихий оскорбленный голос слышен был вперемешку со стуком сердец.

— Надо, чтоб наша молодежь была поосмотрительнее, не выступала так легковесно. А если эта дамочка

хочет быть хорошей в чьих-то глазах, то у нас в народе это называется “подхалим”.

Хлопали ему долго и в президиуме и в зале.

Больше всего выступало пожилых женщин. Они поднимались степенно, их платки строго белели над

трибуной. Одна, собираясь уходить, сняла очки, сложила бумажку и сказала:

— Вот что плохо: на десять бы лет помолодеть. — И пошла грустно вперевалочку в синей цветастой

юбке и праздничной жакетке, украшенной орденами.

Зал не был однородным. Каждый день там сидели разные люди, и лицо всего собрания менялось.