Глубынь-городок. Заноза

Например, хорошо задуманное совещание представителей отстающих колхозов так и не достигло цели, потому

что превратилось в выставку передовиков.

Когда Феона Филатовна Федищева из сбруяновского колхоза с невольной ноткой превосходства говорила

о своих удоях — шесть тысяч литров, — то это было как небо от земли по сравнению с тем, что делалось у

присутствующих. Ее слушали почти равнодушно.

“Организовать выступления, — подумал Павел, — не значит заготовить бумажки. Начинать надо было с

отбора делегатов. На каждом колхозном собрании можно услышать гневные и страстные речи. Вот тогда-то и

нужно было обратить внимание на выступавших, предложить им суммировать, собрать воедино свои и чужие

претензии: Тогда люди ехали бы на выставку уже не только с личным мнением, а с наказом от целого колхоза.

Только так повышается заинтересованность рядовых колхозников, они воочию убеждаются в широкой

демократичности колхозного строя, а без этого не может быть и сдвигов”.

— Нам тут трудно выступать после передовиков, — сказал немолодой человек, председатель-

тридцатитысячник глубинного и очень слабого колхоза. Его щекастое лицо лежит на воротнике, поднятом до

самых ушей, над лысеющим лбом невысокий хохолок. — Разве только плакаться о недостатках? Почему же наш

колхоз стоит на точке замерзания? Я сам человек не сельского хозяйства, служил на железной дороге. Но стал

присматриваться к другим: как работают? Грани между городом и деревней еще не стерты; подход должен быть

ведь разный. А часть руководителей оторвалась от действительности, ведет себя в колхозе, как какие-то

директора или управляющие, ни с кем не советуясь. И районным работникам надо перестроить свою работу:

говорить о недостатках не на узких совещаниях, а в самих колхозах, на общих собраниях. Посмотрите хоть на

наш райисполком. Это большой громоздкий аппарат, занимает двухэтажное здание. Много комнат, столов. Но

это не на пользу дела: какое-то сверх-ЦСУ! Зашел я как-то к товарищу Гладилину: он тоже весь утопает в

бумагах, щелкает на счетах. Сводки все прибавляются: сколько надоено, покрыто, сколько родилось телят,

поросят. А если появляется в колхозе работник из района, то мелькнет, как метеор по небу. Зимой же вообще,

как правило, никто не бывает, машина не добирается. Или происходит такая сценка: “Здравствуйте!” —

“Здравствуйте”. — “Как дела?” — “Плохо, уборку заваливаем”. — “Ну, по сводке у тебя пока не так уж

скверно”. И уедет, успокоенный.

Синекаев, сидевший рядом с Павлом в боковой ложе, слегка нахмурился.

— Я продолжаю. Стоит ли тогда держать такой аппарат? А ведь его задача не только хозяйственная, но и

воспитывать. Тут работы ой-ой. А у нас прямо начинают с накачки. Не лучше ли поговорить с людьми по

душам? В докладе сказано, что вот лекции читают. Так что ж вы думаете, после хорошей лекции сейчас же все

изменится? Это же длительный процесс — воспитание. Еще обида. Мало обращают внимания на глубинные

колхозы. Кто поблизости от райцентра, тот и цемент и шифер получит вне очереди. А я пока доеду — мое

другим отдали. Говорят: ты бы еще больше чухался! А ведь могли бы подождать, места не пролежит.

— Толковое выступление, — тихо сказал Павел Синекаеву.

Тот медленно посмотрел на него.

— Критикуют не словами, а делами. — И, все еще видя вопросительный взгляд Павла, слегка

раздражаясь, пояснил: — Назвал фамилию секретаря райкома и радуется. Думает: герой, демократ. А в чем

демократия? Вот на партийной конференции дадут по загривку члену бюро, все выложат, а при голосовании

всего два голоса против: учти и работай, товарищ! Был здесь на прошлой конференции случай: навалились на

прежнего секретаря — и в колхозах-то он не бывает и людей-то не знает… А пастух вдруг встает и говорит: “Не

знаю, как у вас, а у нас секретарь три раза был. Целую ночь со мной скот пас. Все луга мы с ним обошли,

осмотрели”. Обидно стало за человека, вступился. Это душа!

— Но ведь вашего предшественника сняли?

Синекаев еще более сердито отозвался:

— Ну и что?

Он очень устал. Не часы, не дни, а уже вторая неделя постоянного нервного напряжения сказывалась.

Правда, он сам любил эту бурю, острый стык вопросов и ответов, это массовое вдохновение, когда к нему

приковывались взоры, а он ощущал в груди счастье быть нужным.

“Умри, мой стих, умри, как рядовой”, — он готов повторить гордые жертвенные слова поэта. Хотя сам

был не рядовым, но центром маленькой солнечной системы. Но он желал быть таким центром заслуженно.

— Взойдет человек на трибуну, встретят молча, в лицо не знают, а когда скажут, кто такой, —

аплодисменты. Даже неприятно: чину аплодируют, а не человеку, — говорил он с некоторой даже

брезгливостью.

И все-таки к концу выставки Синекаев начал выдыхаться. В перерывах он все чаще подходил за сценой к

распахнутому окну и жадно ловил приоткрытым ртом воздух. Золотые пылинки инея кружились в остуженном

воздухе. Окно выходило на глухой задний дворик с невысоким забором. Хорошо видна была отсюда снежная

Гаребжа, будто серебряное блюдо, обрамленное темной чеканкой лесов. Снег под солнцем поражал своей

первозданной белизной. Он был покрыт твердой коркой, как сопредельная планета, и каждый бугорок

отбрасывал синие марсианские тени. Сияющие полосы санного следа перепоясывали равнину. Здесь вступал в

свои права совсем другой мир: тишина, покой. Исчезало мельтешение многих лиц. Время останавливалось.

Если б сердце могло, оно бы тоже примолкло на такую минуту.

— Новый год подходит. Трудный год. Хорошо! — оборачивался Синекаев с порозовевшими щеками к

Павлу.