Глубынь-городок. Заноза

Гладилин же, человек крайне самолюбивый, сначала вспыхнул от окрика секретаря, глубоко уверенный,

что сделать в самом деле ничего нельзя; потом, хотя работник был он честный, с мстительным злорадством

подумал: “Ну попробуйте сами. Пусть, пусть Теплов покрутится!”

Но город закипел! Торф везли. Гладилин почувствовал, что остался за бортом событий. И так как холода

продолжались, он уже очень скоро испытывал только чувство избавления от страшной опасности: не вмешайся

вовремя райком, не накричи на него Синекаев и не передай дело в руки Теплова, в городе и впрямь произошло

бы несчастье, а для него лично это кончилось бы плачевно. Какое же самолюбие! Очень серьезный урок.

В сочельник Гвоздев заехал за Павлом и забрал его в село Ковши на гостевание к местным учителям.

В эти предновогодние ночи хозяйки долго не спали; над трубами летали снопы искр; молоденький,

новорожденный серп своим бледным, плохо отточенным лезвием подсекал их, и они осыпались в закрома ночи.

…Гвоздев и Теплов поздно вышли из домика учителей, и вот перед ними темная деревенская улица без

единого света. Только далеко по дороге идет карманный фонарик, брызжет тонкими лучами на мутный снег. Три

окна учителева дома, задернутые занавесками, в обсахаренных ветвях горемыки-деревца, которое припало к

теплым медовым стеклам, сразу, едва они вышли, стали окнами пряничного домика. Ах, как ярко горит там, за

занавесками, очаг! Как трещат еловые поленья, обливаясь пузырчатой пеной! И холодное домашнее пиво

заманчиво шипит в толстых граненых стаканах возле тарелок с гусятиной. А еще лучше веселые лица людей,

которые сидят за столом. И музыка из радиоприемника, заглушающая вой ветра за бревенчатыми стенами.

Вьюга-ползунец замела дорогу так, что даже славный “ГАЗ-69” в крепких спокойных руках слегка

хмельного Гвоздева иногда останавливается, как споткнувшийся конь, пятится назад, рвется из своей железной

сбруи и только рывком берет наконец снежный сыпучий порог.

— Ничего, сейчас дорога пойдет лучше, — мимоходом успокаивает Гвоздев. Надо же быть таким

красивым и абсолютно уверенным в своей власти над вещами! Павлу хотелось бы даже увидеть, как он

вспылит, прикрикнет.

Но вот Гвоздев сидит за столом, с тяжеловесной крестьянской любезностью подбадривая хозяек, которые

непрерывно таскают блюда со снедью, посмеиваются, изгибаясь на высоких каблуках, неумело кокетничают, —

и взгляд его по-королевски добр. Взгляд трефового молодца из колоды, одинаково милостивого ко всем женским

сердцам.

Женщины обе немолодые; одна учительница, другая жена учителя, домохозяйка. Она толста, щеки у нее

обвисают, лицо багрово от духоты, но орудует она ухватом в широком зеве русской печи легко и проворно.

Вторая — худощава, в вырезе платья проступают ключицы. Она показалась Павлу еще наивнее в своих

претензиях на женскую обольстительность: “В дородстве все-таки есть какой-то добродушный соблазн;

слишком много всегда лучше, чем слишком мало”.

Но как обе самозабвенно юлили вокруг красавца Гвоздева! Неизвестно, замечали ли они вообще сейчас

своих мужей.

Все сидели тесно за столом, уставленным винегретом и рубленой капустой. Сытый дух подсолнечного

масла витал в комнате. Три стула и три табуретки, буфет, малеванный на клеенке ковер с лебедями (увы, до сих

пор признак деревенского уюта), фикус в углу, полка с книгами, радиоприемник на подзеркальнике и затканные

густой паутиной дешевых кружев окошечки, которые так приветливо светят, если стоять одному на темной

дороге, — вот дом, где живут эти сельские учителя: заурядные, незатейливые, должно быть, но мужественные

люди! Они смеются громко, едят много, пьют без церемоний. Лбы их вспотели, пиджаки лоснятся.

Но когда выйдешь из их дома на темную, продуваемую метелью из конца в конец деревенскую улицу,

запрыгаешь там от кусачего ветра, с нетерпением дожидаясь, когда же приземистый “газик” отвезет тебя на

ночевку в районный центр, поближе к минимальным благам городской цивилизации, то невольно взглянешь на

эти окна по-другому: с уважением и благодарностью. А смог бы ты сам, шибко грамотный товарищ;, жить вот

так изо дня в день, из года в год, учить детей и их родителей, оставаясь для них проводником всего лучшего, что

придумало человечество?

И становится совестно, что не чокнулся с ними еще раз от всей души, не пожал вторично, уходя, их

грубые, перевитые веревками жил руки, а только кивнул по-городскому от порога; они же — а не ты их! —

смерили тебя взглядом снисходительного недоумения.

…Мгла и мгла без одного огня на этой русской деревенской дороге. Вьюга-ползунец разостлала поперек

ровные пряди; кажется, что едешь по белой гармошке. А “газик”, вспотевший конек-горбунок, ощупывая

резиновыми копытцами дорогу, шарахаясь от кюветов и светя вперед — только вперед! — своими неистовыми

электрическими глазами, везет все-таки к районному городу.

Уже остался за снежной стеной колхоз со спящими избами, с домиком учителей, с новым клубом,

освещенным несколькими лампочками, такими холодными, что, кажется, стены рублены из желтого льда, а не

из бревен (хотя там все равно танцует молодежь, притопывая под гармошку валенками!), — уже все это

скрылось, растаяло в мелкой, густой, как соль, пурге, даже замаячили впереди неясным заревом огни

Сердоболя, брошенные между холмами, как мелкая ягода в лукошко, а Павел все возвращался мыслями назад, к

Ковшам, с совестливым чувством горожанина, который, где бы он теперь ни жил и чем бы ни занимался, всегда

ощущает свою кровную, истинно русскую, сыновнюю связь с землей.

Ах, что бы мы были все без этих снежных бескрайних равнин, без вдовьих осиновых рощ под белыми

платочками, без ветвистых рек, скованных до поры чугунным льдом? И что бы без нас была эта земля? Без