Глубынь-городок. Заноза

нет. Кого обманываем? Почему не сказать: молока в этом году много, а хлеба по району недобрали. Пусть

молоком и расплатимся без замен: а то на бумаге хлеб, в натуре молоко. Да и молоко, по правде говоря,

нищенское. По пять коров на сто гектаров; разбредутся эти коровы, не увидишь, а прокормить мы их досыта не

можем… Нет, и почему это у одного только Шашко надои как на дрожжах вверх лезут? Частушки поют: “У

Пронской Гали руки, как у Золушки: по два пуда надоила от каждой от коровушки”. Это, конечно, хорошо, но

откуда два пуда? Возможности у нас одинаковые, луга наши даже лучше, скот что у них весной тощак, что у

нас”.

Глеб стал задремывать. Вдруг в стекло его забарабанили:

— Смотри! Самосвал. Прямо по дороге прет.

Три гудка подали шоферский сигнал бедствия. Самосвал, важный, как носорог, словно не слыша,

проходил мимо. Тогда наперерез ему, карабкаясь по высокой насыпи, все трое выскочили на дорогу.

— Послушай! Остановись на четверть часа. Выручи, браток.

Тот, не приоткрыв дверцу, оборотил к ним на мгновение лицо, спокойное и беззлобное:

— Была мне охота середь ночи валандаться.

Они упрямо бежали рядом, стыдя его и уговаривая. И, озлившись, встали посреди дороги перед самым

радиатором. Чмокнув передними колесами, самосвал лениво притормозил.

— Ну? — сказал водитель с любопытством. — Хулиганы? — И скользнул глазами но Глебу, должно быть

узнав его.

— Да ты человек или нет? — вскричал один из шоферов, тот, что пристрял к ним последним. — Войди в

наше положение: грузы срочные, дорога пустая. Когда тут кто еще проедет. Если не о нас, то хоть о деле

подумай.

Вместо ответа тот включил газ.

Тогда все трое прыгнули на подножки. Глеб, налившись бешенством, заорал:

— К черту! Слезай! Жмот!

Водителя выбросили из кабины, насовав ему для убедительности пару тумаков. Один из шоферов сел за

руль, и самосвал, словно изменив характер, бодро заспешил по откосу.

— По головке не погладят! — кричал вслед низвергнутый, потрясая кулаками.

За четверть часа были вытащены на твердую землю все три машины, а самосвал загнали в грязь: теперь

посиди сам, узнай, каково без товарищей!

“Ах ты, собака, — твердил Глеб, уже подъезжая к Сырокоренью. — Гриб-поганка, не человек”.

Гнев его был праведен, но недолог, только до порога, когда Ева отозвалась на его поздний виноватый

стук.

Утром, в высоких сапогах и брезентовом дождевике, надетом не ради страха перед непогодой, а просто

как каждодневная одежда, Глеб зашел в коровник, где отощавший за зиму скот готовили к дойке.

Феона Филатовна Федищева, краса и гордость Сердобольского района, женщина скорая на работу и на

брань, тряся красными сережками, хлопотала возле своих коров. Она ворковала, обращаясь то к одной, то к

другой:

— Куда, куда пошла, Могучая?

Коровы переминались, тыкались мордами друг в дружку, норовили встать не там, где им положено.

— Энергия! Стыдно тебе. Ты же умница.

Та подумала, помычала, вернулась.

Сытный запах сухой травы, молока и побелки стал разбавляться сырым током воздуха из раскрывшихся

дверей: вслед за Глебом, догоняя его, вошел Федищев.

— Скоро на подножный корм? — спросил Глеб пастуха.

— Повременить бы. Травка еще младенчик. Такая история.

Они закурили.

— Вчера поздно из района вернулся, Глеб Саввич?

Тот глубоко вздохнул, подтверждая.

— Что новенького?

— Чему быть? Все старое: работаем плохо, вот что.

— Пушат, значит.

— Пушат.

— Персонально или вообще? — осторожно спросил пастух.

Глеб ожесточенно помял папироску:

— Шашко, конечно, хвалят. У него чуть не от всех коров по тридцать литров и теперь берут.

Феона навострила уши.

— Крутит он, рыбий глаз! Как хочешь, Глеб Саввич, там нечисто. Я на Гальку Пронскую гляжу, она глаза

в пол. Какая причина? Крутят!

— Ну, сколько уж комиссий было, проверок. От газеты ездили.

— Газета, проверки! — Феонины серьги зло зазвякали. — Пока от Сердоболя до Старого Конякина

комиссия доедет — корова отелится. А от Старого Конякина до Сноваздоровки — телка коровой станет. Шашко

проверять надо так: один чтоб возле него стоял, за руки держал, другой от бригадира ни на шаг, а третий возле

подойника дежурил.

Глеб молчал, недовольный оборотом разговора.

— Работать бы самим получше, — буркнул он.

— Глеб Саввич, а Глеб Саввич, — немного погодя вкрадчиво пропела Феона, — съездим в

Сноваздоровку? Серьезно: опыт хочу перенять. Тебя в Старом Конякине высадим. Ну, возьмешь еще двух баб

для солидности. А мой на весла сядет, мигом домчим до Сноваздоровки и прямо на ферму.

— Это что ж, вроде комиссия будет?

— Зачем комиссия? По-соседски. Людей посмотреть, себя показать. Может, меня, дуру, и вправду чему

научат. — Феона с ядовитостью поджала губы.

— Вполне подходяще! — поддержал жену и развеселившийся Федищев. — А я пастухов спрошу: на

шоколаде у них трава растет или как?

— Ладно. — Глеб мрачно усмехнулся. — Поедем на свой стыд. Вот отсеемся и съездим.

Синекаев вовсе не был слеп: он видел те же явления, что и Глеб Сбруянов, только выводы у них

получались иногда разные. Там, где Глеб готов был бить тревогу, Синекаев отмахивался. Он сам знал, что на

пенициллиновых уколах хозяйство не поднять. Но прорех было слишком много, кормить же страну надо было

каждый день. А коль скоро человек оставляет на каком-нибудь деле след своей руки, оно становится дорого ему,

и он готов его защищать. Скепсис, ирония, насмешливое недоброжелательство появляются, только если стоишь

в стороне: от скуки, от безделья, от неучастия в работе.