Глубынь-городок. Заноза

Он внезапно присмирел, сел на стул и долго смотрел на нее молча. Потом покачал головой:

— Как ты спокойна и черства! Может быть, ты уже с трудом вспоминаешь и мое имя: ведь все это было

так давно — три месяца назад!

Со странной улыбкой он поднялся и приблизился к ней неверными шагами.

Тамара не шевелилась, горло ей перехватило. Она чувствовала, что он борется с отчаянным желанием

схватить ее за плечи, зарыться лицом в ее платье. Он жадно смотрел ей в лицо, все еще продолжая улыбаться

бесцветной улыбкой, и вдруг сжал ее руку выше запястья. Она вскрикнула негромко, но сейчас же овладела

собой и, не шевелясь, продолжала смотреть прямо ему в глаза. Он сжимал руку все больнее и тяжело дышал,

прерывисто, как умирающий.

Тамара чуть приоткрыла губы, он тотчас выпустил ее и, отступив на шаг, шел пошатываясь. Он пятился

до тех пор, пока не наткнулся на стул; казалось, он сидел бесконечно долго, опустив голову, а она стояла перед

ним, закусив губы. Рука ее висела как плеть. Наконец другой рукой она подала ему шляпу. Он тяжело встал,

избегая смотреть на нее, на глазах поникнув и постарев, пошел к двери. Она опустила веки, чтоб не видеть, как

он будет уходить. И очнулась только, когда смолк успокаивающий стук швейной машинки.

— Это ваш знакомый? — громко спросила хозяйка из-за перегородки. — Интересный мужчина. Не

здешний? Смотрите, смотрите, он же возвращается назад. Бежит бегом. Наверное, что-нибудь забыл?

— Да, забыл! — закричала Тамара и кинулась ему навстречу, больно ударившись о косяк.

— Нет, не так! Только не так. Никогда больше не так! — бессвязно лепетали оба, стоя на пороге

распахнутой двери. Ветер, солнце, дождь, любовь — все обрушилось на них снова.

Для Павла самым главным в жизни были сейчас Тамара и Сердоболь. Никогда не было у него такой

ясности в мыслях, смелости в решениях. Того чувства окрыленности, которое дается человеку счастьем и ничем

не может быть заменено другим. Счастье — это когда наступает то, чего всегда не хватало в жизни. Оно ставит

межевой столб между тем, что было и что станет после. Никогда не бывает таким ясным сознание, как в этот

момент, потому что наконец-то осуществилась полнота чувств.

А в Сердоболе жизнь тоже повернула так круто, так вдохновляюще, что не у него одного захватило дух.

Приехал Чардынин. В кабинете Синекаева, уже нетопленном, собралось человек двадцать. Почти все сидели в

пальто, женщины опустили платки на плечи. За окнами теплился мутный, процеженный сквозь тучи свет

уходящего дня. Весна стояла удивительная: с начала апреля отовсюду, изо всех подворотен неслась звонкая

песня льющейся с крыш воды, но ветер был ледяной. Весь воздух наполнялся иногда таким яростным густым

крутящимся снегом, что Сердоболь исчезал в белом мареве. Но выглядывало солнце, и снег уже превращался в

летящие лепестки: они плыли сверху, снизу — со всех сторон.

Прибежал Барабанов в накинутом щегольском полушубке и круглой меховой шапке, которую он сдвинул

несколько на лоб, приобретя сразу ухарский и небрежный вид.

Гвоздев был в серой гимнастерке, перепоясанной желтым ремнем с бронзовой звездой. Разбегаясь ото

лба, волосы его лежали влажными вороновыми перьями. Полуприкрытые глаза вдруг поднимались, серые

зрачки придавали лицу стальную остроту. А вообще-то лицо было молодым, любознательным, с яркими, плотно

сжатыми губами.

— Здесь Сбруянов? — спросил Чардынин, оглядывая всех и здороваясь.

Тот встал, мешковатый, безотказно дисциплинированный.

— Здесь, товарищ секретарь обкома.

— А Гвоздев?

— Я. — И приподнялся, неприметно играя насмешливым взглядом: “Меня, Гвоздева, не заметил? Ну-

ну…”

Шашко с готовностью достал блокнот, примостил его на жирных коленях. Гвоздев держал карандаш

между пальцами, как папиросу, и смотрел в окно: весна, весна, ан и зима!

— Хотел я с вами посоветоваться, — сказал Чардынин. — Вот вы хлебушек часто сдаете за счет крепких

колхозов, да и картофель тоже. Нет, это не только в районе начинается, но и от нас — обкома, облисполкома

идет. Хотя, сознаюсь, в противовес решениям ЦК. Бывает, не хватит для плана тридцати-сорока тонн в

последний момент, не хочется плохо выглядеть, ну и просим вас, товарищ Гвоздев, товарищ Шашко, —

подмогните! А несдавшие колхозы продолжают висеть на шее района гирей. Хозяйство в целом топчется на

месте. За несколько лет скота у нас не прибавилось, а область тем не менее смогла дать мяса в два раз больше.

Как? Покупали скот у населения. В частном пользовании коров стало чуть не втрое больше, чем у колхозов.

Кредиты, взятые у государства, шли на покупку скота для… государства же!

— А чем плохо, если колхозник погодует телочку три года и сдаст нам готовую коровку? — явственно

пробормотал кто-то, сомневаясь.

— А тем, что мы разлагаем и колхозы и колхозников. Некоторые приспособились: по две коровы

продают, шесть-семь тысяч выручают, а другой на трудодни за два года столько не получит. Колхозное стадо у

нас в заброшенном состоянии. Даже в лучших колхозах спрашиваю: где телочки от коров, которые дают по

двадцать пять литров? Ни одной нет, всех на базу сдали: они крупные, вот их и пустили на мясо, а оставили

растить мелкоту.

— Корма… — опять вздохнул тот же голос.

Чардынин живо обернулся к нему:

— Вот именно! В них уперлись. Порядок надо на земле наводить, другого выхода нет. Ну, побеседуем?

Даст это пользу делу, не потеряем время впустую?

Улыбка чуть тронула губы Гвоздева.

— Если после разговора будут приняты меры.

— Конечно, иначе и собираться не стоило.