Глубынь-городок. Заноза

другому: с мягкостью и отеческой заботой. Павел понял: весь его “медицинский” цинизм — короткая

передышка в рабочем дне.

— А теперь, пожалуйста, выйдите, супруг, и поревнуйте полчасика за дверьми. Так?

Он улыбнулся Ларисе. Она смотрела на него доверчиво, как щенок в клетке льва.

Павел вышел. Из приемной он позвонил в редакцию.

— А вас спрашивали из области, — сказали там. — Женский голос. Да нет, ничего не передавали. Лиза

разговаривала. Она сказала, что вы пошли встречать жену. Потом еще пришло опровержение на заметку о

конякинской лавке. Но опровержение какое-то кислое. Думаю, что его нетрудно будет опровергнуть. —

Довольный своей остротой, Расцветаев захохотал в трубку. — Вы сегодня не спешите. Номер на ходу. Все в

абсолютном порядке.

Мимо Павла прошла Софья Синекаева. Она была в белом халате, это ее молодило. Удивительное

ощущение опрятности и устойчивости исходило от ее облика. Павел внезапно подумал: “Пожалуй, она лучше

всех, кого я знавал!” Он был рад, когда она присела рядом. Ее маленькие твердые пальцы были испачканы

йодом и пахли лекарствами. Но это тоже были какие-то успокаивающие лекарства из раннего детства, вроде

лакрицы или капель датского короля.

Она посмотрела на него внимательно.

— А вы-то сами хотите ребенка? Видите, когда хотят оба и очень, иногда стоит рискнуть. Вопреки

медицине. А если нет, то ни в коем случае. Это из области психологии, наверно.

Она негромко засмеялась. И так как он не отвечал, поднялась и пошла дальше, приветливо и ободряюще

кивнув ему на прощание.

“Значит, Тамара позвонила, и ей сказали, что ко мне приехала жена…” Он не успел додумать, как его

снова пригласили в кабинет.

— Ну вот, мы обо всем и договорились. Никаких глупостей. Денек можно погостить у мужа, а потом

возвращаться и лечь в больницу. Хотите, устроим здесь. Нет? Ну, хорошо. На этом не настаиваю. А гланды

советую погодя тоже вырезать — ворота инфекции! Засим кланяюсь.

Он проводил их до дверей и ласково погладил Ларису по голове:

— Берегите себя, солнышко.

— Мне хочется погулять по городу, — сказала Лариса на улице. — Я ведь первый раз в твоем Сердоболе.

Покажи мне реку и Дом колхозника, где ты жил раньше. Там все еще работает тетя Шура? Ну, зайдем. Пусть

она знает, что я не такая плохая жена.

Павел безропотно свернул в боковой переулок. Он знал, что и тете Шуре Лариса понравится, как

нравилась всем.

Он вспомнил вдруг, как тетя Шура не так уж и давно, зайдя к нему прибраться по старому знакомству и

стоя с веником посреди комнаты, говорила пригорюнившись:

— Кроме любви, нужно еще милосердие друг к другу. Жизнь длинная, неизвестно, кто в ком будет

нуждаться. Был у нас в Сердоболе такой случай: муж попал под поезд, отрезало ему ногу. Жена бросила, не

захотела жить с калекой. А потом сама же заболела туберкулезом, и он ее лечил. Так тоже бывает.

Павел вздохнул и искоса посмотрел на Ларису: она шла и улыбалась. Щеки ее порозовели, и на фоне

деревянных домиков под снежными крышами она снова стала казаться пряничной игрушкой. К ней вернулось

прекрасное расположение духа; должно быть, потому, что с нее сняли тяжесть решения.

После ужина, когда ее снова стало тошнить, она только сказала:

— Скорее бы кончилось!

О девочке Ангелине она не вспомнила больше ни разу. И только ночью, приложив руку Павла к своему

обнаженному телу, испуганно прошептала:

— А ведь оно еще здесь. Еще здесь.

Павел стиснул зубы.

На следующий день, провожая жену, он последил, чтобы она хорошенько закуталась, вошел в вагон,

проверил, тепло ли там, удобно ли место, хотя Ларисе было ехать меньше полусуток. Они договорились, что он

постарается скоро приехать.

Из-за толстого стекла она еще чертила ему какие-то знаки: он только кивал головой, не понимая.

В мартовскую ростепель Павел получил отпуск и уехал в Ялту, так и не увидев больше Тамары.

Перед отъездом он провел несколько дней в Москве, почти не расставаясь с сыном.

Виталик рос капризным, часто задумывался, легко раздражался и плакал. Но вместе с тем у него была и

какая-то смешная, почти покровительственная любовь к матери. Словно он чувствовал, что Лариса не может ни

от чего защитить его и он сам должен быть ей опорой. Они разговаривали, как ровесники, дразнясь или дуясь

друг на друга. Лариса не умела ни к чему принудить сына; он сам, сжалившись над ней, принимал лекарства,

натягивал свитера, но зато она должна была рассказывать ему сказки. Сказки были одни и те же, плод скудной

Ларисиной фантазии.

— И прилетел светлячок к божьей коровке…

— Нет, — поправлял Виталик, — сначала он сел на сучок и поправил фитилек.

— Сначала сел на сучок, — послушно соглашалась Лариса. Но вдруг взмахивала в досаде рукой: — Ах,

отстань ты от меня, Виталик-бормоталик!

В Павле она так и не заметила никаких перемен и оставалась по-прежнему доброй, покладистой,

пухленькой, с гладким лбом и большими детскими вопрошающими глазами.

На вокзале Павел пообещал сыну привезти крымский подарок: пригоршню разноцветных морских

камушков, но тот серьезно взглянул на него и отозвался:

— Приезжай скорей. Я хочу тебя самого.

Лариса подхватила:

— Конечно! Мы хотим только тебя.

И вдруг в каком-то повороте головы ее лицо, поражавшее его всегда своей юностью, сейчас, когда она

стояла в профиль, странно изменилось: куда исчезла его красота? Оказалось, что нос у нее тонкий, как лезвие,

льстиво поджаты губы, а глаза блеклые, водянистые.

Теперь он уже ничего не мог сделать: Лариса представлялась ему только такой! Он в ожесточении