Глубынь-городок. Заноза

бульдозером заготовил пятьдесят тысяч тонн торфа, больше, чем весь Всходский район!” И призывы всем, всем:

“Ищите залежи торфа — хлебного камня, разведывайте новые торфяники, годные для разработки!” Район был

захвачен вдохновением.

Поэтому, когда Павел рассказал Синекаеву о Шашко, Кирилл Андреевич слушал его не то чтобы

рассеянно, но без особого энтузиазма.

— Нет, — сказал он, — печатать статью об этом незачем. Сейчас все силы нужны для ударного

месячника. — И с внезапной досадой хлопнул себя по колену. — Ах, не ко времени же! Пойми.

Павел стоял насупившись:

— В Конякине и Сырокоренье знают, что дело передано в райком. Сбруянов сказал: если не исправим

положение, то на будущий год у него каждая корова даст по пять тысяч литров, раз это так легко.

— Выводы будут, товарищ Теплов. Своевременно. — Синекаев поморщил лоб, собираясь с мыслями. —

У Сбруянова самого скверная история: нападение на шофера. Прокурору подана жалоба.

Павел внезапно взорвался. Губы его затряслись.

— Послушайте, так жалобщик сам первый хулиган! Не Сбруянова надо привлекать к ответственности, а

поступок шофера обнародовать. И я сделаю это!

Синекаев покривился, но уже с другим выражением, словно слова Павла доставляли теперь ему

удовольствие.

— Все-таки факт хулиганства налицо, — проронил он выжидающе.

— А у шофера — еще хуже: преступление против самой советской жизни. Понимает это прокурор?

— Ладно, — Синекаев махнул рукой, словно утомившись разговором. — Вот об этом, может, и стоит

написать.

— А о Шашко?

— Обождем.

Павел повернулся и вышел из кабинета, впервые обуреваемый неприязнью к Синекаеву. “Ну вот. Что же

теперь?” — растерянно подумал он.

Сердоболь праздновал Первое мая.

Маленькая центральная площадь, чисто выметенная накануне, была еще пуста взбадривающей

праздничной пустотой. Уже перегораживали ее со стороны тупиков грузовики, ходила милиция, пощелкивая

каблуками. У трибуны собирались стайки детей в красных галстуках.

“Говорит Москва, работают все радиостанции Советского Союза”, — голосом Левитана объявила гроздь

оловянных репродукторов. Ветер с реки набивался в разверстые рты рупоров; они выплескивали его песнями.

Проглянуло сквозь облака солнце светлым пятнышком. Площадь начала наполняться пока только выкриками

распорядителей.

Наконец поднятые вверх трубы заиграли призывный марш: и вот уже на площадь вступили знамена. Это

были густые бордовые бархатные стяги, которые обычно в течение полугода стоят свернутыми на почетных

местах, опустив крылья, тускло поблескивая кистями. О них говорят, ими клянутся или укоряют, а они

неподвижно дожидаются вот этого своего дня, чтобы открыть торжественное шествие. “Вы несете нас над

головами, — безмолвно обращаются они к каждому, — и мы уже не куски бархата, обшитые бахромой. Мы

ваша совесть и все сорок лет советской власти. Мы знавали не только победы. О, нам нужно было много

мужества, чтобы, наклонив вперед свои древки, идти, принимая на себя выстрелы и отражая хулу. Но мы были

всегда над вашими головами. Да, мы красного цвета, потому что готовы к любым битвам. Социализм — все тот

же красноармеец в буденовке, часовой на страже мира, когда континенты горнят тревогу”.

И то, что за минуту перед этим Павлу казалось бледной наивной копировкой парадов Красной площади,

к которым он привык, вдруг обернулось другой стороной. Прищуренные глаза Ленина, приближенно

исполненные районным художником, глядели поверх площади. Молча шли знамена и вели за собой Сердоболь.

Синекаев на дощатой трибуне стоял выпрямившись. Барабанов безостановочно кричал приветствия, а

Таисия Алексеевна слушала его, чуть приоткрыв в волнении рот.

Открытый, обращенный ко всем взгляд Синекаева слегка поколебал Павла.

— Сегодня вы к нам, — сказала ему Софья Васильевна, протискиваясь к трибуне. Синекаев,

спускавшийся по лесенке, кивнул, подтверждая.

Однако вечером, когда от стола уже отошел Гладилин, нагрузившись до утомления, а Барабанов со своей

Риммой пробовал танцевать под радио в свободном углу комнаты, Павел опять заговорил о Шашко. К чему

делать из этого секрет? Каких кривотолков бояться?

— Ну, Первое же мая! — тревожно прервала Софья Васильевна, глядя на помрачневшее лицо мужа, и

поспешно наполнила рюмки.

— За рассекречивание всех секретов! — с хмельным вызовом сказал Павел, вскидывая рюмку вверх. И

неуклюже сострил: — Хотя тогда начальству жить станет неинтересно: чем оно будет отличаться от простых

смертных?

— Дешевая, обывательская острота! — Синекаев нервно моргнул синим, с отметинкой веком. И

продолжал чем дальше, тем громче: — Или не знаешь, откуда это идет, кто пытается вбить клинышек, считает:

кому сколько зарплаты дают, кто к каким грифам допущен?..

— Только не говорите, что и я обыватель, — пытаясь остаться в рамках шутки, проговорил Павел.

— А недалеко уж от этого, — прохрипел задохнувшийся Синекаев.

Павел развел руками. Они сидели, не глядя друг на друга, ели, пили, чокались, но с отчетливым чувством

утвердившегося недоброжелательства, которое уже, казалось, невозможно будет затоптать впоследствии.

“Ну что произошло? — повторял Павел, возвратившись домой и чувствуя, как у него противно ноет под

ложечкой. — Переубедил он меня? Нет. Почему же мне так неуютно, гложет сознание ошибки? Чьей ошибки?

Неужели все это только от разочарования в человеке? Оттого, что Синекаев, оказывается, не умеет смотреть

поверх сегодняшних дел? Или не хочет? Зачем он так кричал? От желания казаться правым? А почему волнуюсь

я? Сокрушаюсь, что теряю дружбу секретаря райкома, при которой мне живется легче, удобнее? Сейчас со мной

больше считаются в районе. Я осыпан маленькими, почти незаметными благами, которые так ценны здесь. —

Ему было стыдно, но он продолжал с хмельной беспощадностью: — Неужели для меня уже так много стали