Глубынь-городок. Заноза

— Знаешь это что? Движок включают в пять часов утра для доярок. Ну иди, поспи немного.

Я вернулась на свою кушетку, успокоилась и тотчас задремала, да так крепко, что не слышала уже ничего,

пока Павел не разбудил меня.

…Что было дальше за это время? Теплые дни и голубые ночи. Двое суток мы ездили с Павлом по

деревням, бродили по торфяным болотам, не спали почти ни одного часа, ели хлеб, который покупали в сельпо,

пили молоко да воду из колодцев. Мы разговаривали с экскаваторщиками, шоферами и бульдозеристами.

— Вот увидишь, какую я напишу статью! Я пошлю тебе вырезку из газеты, ты прочти.

— Прочту.

— Мне кажется, я только сейчас учусь писать. И хочется рассказать людям гораздо больше, чем

вмещается в колонку.

Я слушала его, потом сказала:

— А я уйду, наверно, с радио, Павел.

— Почему? — он озадаченно смотрел на меня.

— Потому что тоже хочу большего, чем можно впихнуть в информацию для последних известий. Ведь

вот подходит ко мне человек, тот же Глеб Сбруянов. У него такая богатая жизнь! Он любит свою попадью,

обижается на Синекаева, пишет стихи, волнуется и радуется. А включишь магнитофон, и его голос говорит

спотыкаясь: “За истекшую неделю заготовлено столько-то тонн торфа. Выполняя нормы выработки, колхозники

нашей артели показали образец трудовой доблести”. И это все.

— Но, Тамарочка! Ведь в самом же деле — образец! Слова истерты частым употреблением, но за ними

стоит очень многое; твои радиослушатели отлично это понимают.

— Может быть, не спорю. Только хочу сказать одно: все эти годы я жила, как промокашка. Старалась

побольше узнать, во всем самой разобраться. А теперь мне пора уже работать! Нет, не подумай: я и здесь не

отлынивала от дела. Но я же не писатель, это не мое место в жизни. Значит, я невольно брала больше, чем

отдавала людям! А так жить нельзя. Вот кончу в этом году свой институт и попробую учить детей. Хорошо бы

где-нибудь на севере. Чтоб снег до резных наличников и полярное сияние вполнеба. А ребята станут сидеть в

пимах, слушать урок и вспоминать, что отец у меня был лезгином, а родилась я на Кавказе. “И какой он, этот

Кавказ?” — недоверчиво подумают они. Тебе смешно?

— Нет. Но если ты собираешься уехать… как же мы?

— Все равно, вечно тянуть нельзя. Вот и уедем вместе. Не хочешь?

— Не знаю. Сердоболь жалко.

Тогда я вздохнула и тоже призналась:

— И мне жалко.

Мы взялись за руки и так шли к станции, а в ближнем лесу куковала кукушка. — Павел стал считать,

спутался и захитрил, прибавляя счет. Так много-много было у нас всего впереди — радостей, ошибок, работы

— что хотелось закричать громко: “Эй! Эй! Вы, будущие годы! Ловите конец, мы причаливаем!”

Я возвращалась в пустом купе и всю дорогу распевала”.

25

В Сердоболь стали наезжать делегации из соседних районов: Чардынин дал делу размах! Отправлялись

обычно в колхоз к Гвоздеву, где на болоте работал переоборудованный картофелекомбайн. Но в самом начале

подготовка ударного месячника чуть было не споткнулась о своевольство Гвоздева.

— Мне возить сейчас торф не с руки, — сказал он. — Всему свое время. У нас другие работы по плану.

— Ты понимаешь, что ты говоришь?! — вскричала Черемухина, хватаясь за виски. — Район

всколыхнулся, за ним поднимется вся область, да, может быть, не одна область. Только ваш колхоз, лучший,

собирается стоять в стороне единоличником. Нет, ты соображаешь, что ты сказал? Какое это произведет

впечатление?

— А что? — Гвоздев продолжал упрямиться. — Разве я отказываюсь? О сроках речь. А к севу земля у

меня удобрена вполне.

Черемухина срывающимися пальцами сняла с рычажка трубку (дело было в правлении колхоза). Гвоздев

выжидающе поглядывал в сторону. Он чувствовал некоторое смущение и в первый раз не был уверен в своей

правоте. То есть с точки зрения своего хозяйства он, пожалуй, прав…

Синекаев выслушал не перебивая, и каменным голосом приказал:

— Пусть приедет в райком. Срочно соберем бюро. Сдаст партбилет. Все.

Гвоздев угрюмо помолчал.

— Хорошо. Еду сам на торфяник, если так. Сниму с других работ людей и машины.

Черемухина вышла не попрощавшись.

Но в ближайшие же дни гвоздевская досада обернулась его обычной сосредоточенной энергией. Он

первый в районе кончил сев и бросил все силы на торф: построил передвижную деревянную эстакаду; его

механизаторы на ходу приспособили для новых нужд стогометатели (до того праздно стоявшие под навесом);

кусторезы стали взрезать пласты торфяника, а картофелекомбайн, могучий, но малополезный агрегат, вдруг

тоже обрел новую жизнь.

Приезжие восхищенно смотрели, с какой силой выбрасывает он — став ныне торфодобытчиком и

торфопогрузчиком одновременно — черные комья, каждые сорок секунд наполняя ими доверху грузовик.

— Черт! И у нас мелькала такая мысль. Да не хватило терпения, А он вон как шпарит! — с завистью

восклицали соседи.

— Конечно, если болота удобные, работать можно, — вяло промямлили молодые люди, работники чужой

РТС. — У нас, например, топь, подходов нет.

Синекаев живо обернулся.

— Так осушать надо, а не головами качать! На этом болоте год назад тоже только змеи водились да

волчьи логова были. Но здесь уже сейчас готовят торфяники для работ будущего года.

Синекаев называл фамилию Гвоздева, ставил его в пример, но глазами с ним не встречался. Терпение его

лопнуло: так или иначе, вопрос будет стоять на бюро! Но пока что этим просто некогда заниматься: фронт работ

ширился, как при настоящем наступлении. Даже заголовки районной газеты все больше походили на военные

донесения: “В Сырокоренье используют ковши, смонтированные на выбракованной раме кустореза”,

“Механизаторы Лузятни включились в переоборудование машин”, “Тракторист Иванцов на тракторе с