Глубынь-городок. Заноза

плохо.

— Мне бы только осталось на автобус…

Решившись, мальчик достал последнюю мятую трешку, протягивая ее рывком, грубым хозяйским

движением, чуть не до слез жалея, должно быть, про себя:

— С колбасой дайте.

Потом тот же подросток смотрел из окна на сердобольскую землю и вслух наивно восторгался ею:

— Березы, сосны, ай красиво!

Павел поглядывал на него сначала бездумно, потом начал тоже улыбаться.

— Там, откуда ты едешь, другие места? — спросил он.

Мальчик метнул косой взгляд:

— Всякие.

— А сколько классов ты окончил?

— Шесть.

— Ну… — Павел хотел спросить еще о чем-то, но почувствовал, что не знает, как подступиться.

Подросток сидел перед ним замкнутый, с явным недоброжелательством, неприступный, как цитадель. И

жизнь у него, наверно, не простая, да и сам он вовсе не прост. Нелегко достучаться до чужой души. Чаще люди

проходят мимо, как планеты в космосе, скользнув нелюбопытным взглядом. Покрывайло как-то сказал, что те

двадцать или сто двадцать минут из двадцати четырех часов, когда мы становимся щедрее и отзывчивее друг к

другу, — это и есть общественная жизнь. А что значит быть отзывчивым? Кое в чем это зависит от

впечатлительности человека, от способности влезть в чужую шкуру так, чтоб почувствовать вживе и чужую

боль. Но это уже дело не благородства, а скорее нервности. Здоровый же человек думает прежде всего о

реальном: как сделать, чтобы люди и в горе были сыты, не обижены. Чтобы жизнь для них не останавливалась.

Хотя вовсе не обязательно плакать вместе.

— Я старше тебя, а тоже очень люблю ездить, — весело сказал Павел. — Все равно как: на лошади, в

самолете, на подножке трамвая. Все перепробовал. Вот только в водолазном костюме не спускался.

— Ас парашютом прыгали?

— Прыгал. Один раз на фронте. Очень неприятно: опускаешь ногу в пустоту. Если замешкаешься на

минуту, уже невозможно это сделать.

— Страшно?

— Ого!

— Как же вы?..

— Так ведь бывает, что жизнь дешевле того дела, ради которого ею рискуешь.

Мальчишка вздохнул прерывисто, наполовину оттаяв.

— Вы не знаете, — спросил он после недолгих размышлений, — какую работу взять, чтоб побольше в

жизни увидеть?

— А отец у тебя кто?

Он уклончиво отозвался:

— Мы с Байкала.

— Красивые места! — похвалил Павел. — Море ягод. Идешь по бархатному ковру. А песок — крупчатка!

Вода бирюзовая, каждый камушек на дне виден.

Парнишка посмотрел на него с удивлением. Впервые ему смутно подумалось, должно быть, что красота

мира в глазах, которыми на нее смотришь. Он почувствовал себя уязвленным.

— Знаешь, как я читать-то люблю! — горячо сказал он. — И в кино люблю ходить. Но чтоб потом

рассказать всю картину, поговорить про нее. А так-то, молчком, неинтересно. Газеты все прочитаю: и

областную и районную. Мать лежит на койке и кричит: “Ну, что ты опять в газету уткнулся? Про что так

интересуешься?” — “Про все, про все”, — отвечаю. Она долго болела, принесла пятого ребенка и болела. А

девчонок у нас в семье нет. Мне пришлось вместо нее на работу в свинарник ходить. Сначала девки на селе

засмеяли: у нас свинарей не бывало. А потом привыкли, пока мать болела-то. Поросята тоже разные; другие

такие баские: растут, бегают за мной по пятам, как щенята. Даже жалко их отдавать потом. Одна матка

опоросилась семнадцатью, а сосков у нее не хватает, и подложить не к кому. Взял я двоих к себе, соской сам

кормил; жили они, как котята, в комнате. Мать говорит: “Тебе они еще на работе не надоели?” А я иногда

встану, облокочусь на перила загончика в свинарнике и смотрю, смотрю на них… Потом мать обмоглась и

велела ехать к братану, он на заводе механиком: при нем специальность, говорит, получишь, а дома отец только

пьет, чего хорошего? Вот я и еду через весь Союз. Большой он! Может, только лучше не механиком, а на

железнодорожника учиться, как думаешь?

Приглядываясь к его насупленной и одновременно оживленной мордочке, Павел повторял себе: “Ну вот,

ты хотел знать, какая она, сегодняшняя юность? Она перед тобой. Смотри”. Она была угловата и менее

доверчива, чем их. И, может быть, более обособленна. Но и в ней бурлили силы будущего, все его, заложенное

изначально, взрывчатое вещество.

26

Из дневника Тамары

“Я забуду, какой Павел, и так живу, даже в некотором раздражении против него, потому что ни его

письма, ни короткие телефонные звонки, выдержанные в обычном стиле конспирации и недомолвок, не могут

радовать меня. Но вот он приехал.

— Соскучился?

— Ужасно.

Спустя какое-то время он вдруг говорит:

— Очень трудно мне было.

Но я уже знаю: это не обо мне. Это новые колхозы, которые подкинули Сердоболю из соседнего

расформированного района. Это нехватка машин: засыпали навозохранилища торфом, а как оттуда выгружать?

Нужен экскаватор, и не христа ради с железной дороги на один день, а постоянный, для колхозов, круглый год.

Я спрашиваю с беспокойством:

— И как же?

Павел достает исписанный блокнот, набросок статьи в “Известия”. Вот его главная мысль: в годы первых

пятилеток в стране был создан могучий тракторный парк, перевернувший стальными плугами землю. Задача

сегодняшнего дня — удвоить, утроить плодородие почвы. Но добыча торфа, приготовление компостов, развозка

удобрений по тысячам гектаров колхозных полей по плечу только “малой технике”: торфопогрузчикам,

тракторным лопатам, экскаваторам. И они должны стать детищем нашей семилетки. Мы думаем вместе над

каждой фразой. Потом говорим о его газете: у них теперь селькоровские посты по всему району, двести