Глубынь-городок. Заноза

сторону от Сердоболя.

Володька сам привел Тамару. Это было обширное поле, отведенное под кукурузу; часть ее уже сняли, а

остальные стебли с белыми листьями, чуть прихваченными утренником, еще стояли. Вдали шла цепочка кленов

к ближней деревне. Струйки ручья, впадающего в Гаребжу, неслышно бормотали под кряжистым стволом

мостика. Он задубенел от превратностей жизни и по-своему, по-деревянному, очень постарел: когда вступаешь

на него, чувствуется крепость железа. Кусты ракитника по обоим берегам почти смыкаются над ручьем. Но дно

его чисто, песчано. Вода шелестит: “Ну пусть… ну пусть…”

Тамара пошла одна навстречу Павлу.

Володька постоял, посмотрел ей вслед и неохотно повернул обратно. Нет, не симпатизирует он этому

Теплову, — сейчас меньше, чем когда-либо. И не верит в его любовь. А что бы делал он сам, интересно, на его

месте? Если б даже он и почувствовал что-нибудь серьезное, разве не получилось бы так, что ему тоже было бы

трудно вырваться из течения обычной жизни, привычных понятий: собственная любовь показалась бы ему

неправдоподобной, он стеснялся бы ее перед другими? Чтобы любить, надо тоже быть личностью. Ну вот, залез

в высокие материи. Слава богу, с ним ничего подобного еще не случилось пока что!

— Произошло недоразумение, — сказал Павел, протягивая руку.

Тамара пристально посмотрела на него; ей вдруг показалось, что он крест-накрест перемотан бинтами.

— Конечно, недоразумение, — отозвалась она. Ей хотелось добавить, что все всегда начинается с

недоразумения. Но дело в том, есть ли добрая воля разобраться. А если такой доброй воли нет, то, значит, за

обычным недоразумением стоит еще что-то. И это “что-то”, хотя о нем никогда не говорят вслух, гораздо

важнее: оно подмывает берега по обе стороны до тех пор, пока никакой мостик будет уже невозможен. Вслух же

она сказала: — Но Синекаев…

Павел устало махнул рукой:

— Что ж Синекаев? Его не ветер принес и не дождем смоет. Он не вчерашний день, он еще сегодняшний.

Он стоял, опустив голову.

— Я виноват перед тобой, — сказал он внезапно.

Но Тамара прервала его с горячностью:

— Неужели ты думаешь, что можешь оскорбить, обидеть меня? Я слишком хорошо тебя знаю. Я видела

тебя беспомощным, плачущим и таким счастливым, помнишь? Я все о тебе знаю. Кем бы ты ни прикидывался,

я знаю, какой ты на самом деле. Ты скажешь, что молчал это время потому, что уже не любишь меня? — Она

тепло засмеялась и стала взрослее, намного взрослее той угловатой девушки, которую он баюкал в своих

воспоминаниях.

Он просил прощения глазами. Страшное напряжение этих недель бесследно растворилось в нем, и он

прижал лоб к ее ладони.

— Я так устал, — пожаловался он снова.

Она положила вторую руку на его волосы, и тень страдания прошла по ее лицу.

— Глупый! Если мы будем расставаться, то не так. Не трусливо.

— Да! — от всего сердца воскликнул он и обнял ее, бурно и горячо, как вновь найденную родину.

— Ну, ну… успокойся… Не надо, мой милый. Все пройдет, все кончится.

Павел не вслушивался в ее слова, а только ловил голос, как домашний пес, измученный разлукой. Но

последние слова все-таки дошли до его сознания.

— Как кончится? Чем? — спросил он с надеждой.

Тамара, пойманная на слове, не останавливаясь, прожурчала полупечально, полуиронически:

— Ну, хотя бы когда мы умрем. Мы умрем, и все кончится.

Они вдруг притихли, ощущая себя песчинками. А любовь их показалась им сокровищем, беглым как луч.

— Где мне потом взять тебя?! — прошептал Павел.

Когда они шли по кленовой дороге, зачастил дождь при солнце; а обернувшись, увидели радугу через все

небо, и корень ее начинался прямо на траве у их ног. Тамара никогда в жизни не видела, откуда начинается

радуга; обычно она возникала где-то у горизонта, за темными лесами. А здесь в нее попали сухие листья

кукурузы и дом через ручей. Его труба, крыша, стекла — все волшебно засветилось бледно-фиолетовым огнем.

Тучи были случайные, небо очищалось, и второй конец радуги уже таял. Так она и стояла на одной ноге,

а дом на зеленом склоне все светился, и светились трава, кусты над ручьем, белые пергаментные листья

кукурузы…

Павел радовался тихо; на бледном его лице играл отсвет мельчайшей радужной водяной ныли, и

ощущение больного, смертельно усталого, перебинтованного человека не покидало Тамару.

— Мы поговорим обо всем после, — сказала она мягко. — Я, наверное, буду проезжать скоро мимо

Сердоболя и дам тебе телеграмму. Ты встретишь меня на вокзале. Хорошо?

Павел кивал. Он смотрел на нее, не отрываясь. Вдруг он сказал:

— Я помню тебя не только глазами. Лежу в темноте один и будто держу в руке каждую твою веснушку…

Она погладила его по лицу.

Когда он уходил через кукурузное иоле и дальше по мостику, она смотрела ему вслед. Кругом была

тишина, зеленые склоны, бормотание ручья — целый мир. Осенняя пустота уже чувствовалась вокруг; воздух

был прозрачно бесплотен и просматривался насквозь: дальние предметы стояли перед глазами с четкостью

переводных картинок. Благодаря частым дождям трава не пожухла. Ее зеленые волосы сверкали свежей росой, а

деревья, слегка поджаренные и подрумяненные, как на противне, были неожиданно теплы под бледно-

пепельными небесами.

“Ну что ж, в общем я счастливая, — думала Тамара, глотая слезы. — Все случилось так, как я хотела в

юности: я не отдала себя без любви. И он был добр ко мне. Разве мне не было хорошо? Никто не отнимет у меня

этого. Оно было, было. А теперь я расплачиваюсь, только и всего. Должно быть, таков закон жизни, что за все

надо платить очень дорого”.

Она пошла другой тропкой, часто оглядываясь на кукурузное поле, словно там-то и оставались Павел,