Глубынь-городок. Заноза

Но зачем надо Ключареву выжидать, стоять в сторонке, давать волю языкам? На прошлом партийном активе три

записки пришло в президиум: “До каких пор райком будет терпеть безобразия и зазнайство Блищука?” А ведь

он председатель передового колхоза! Скандал! Ключарев записки прочел вслух, а потом вызвал к трибуне

бригадира из Большан: что скажешь? Тот долго отнекивался: мол, к выступлению не готовился… Но за

Блищука встал горой: если и пьет, то не валяется! А колхоз идет впереди всех.

Почему Ключарев и тогда не показал ясно своего отношения к Блищуку? Жалеет его, что ли? Но жалость

— это не государственный взгляд на вещи. И хотя от этого воспоминания было не очень-то приятно, Пинчук

все-таки заставил себя сказать: “Ведь выступил же я против Ключарева, когда он показался мне неправым…”

Этот неприятный, сумбурный день кончился для Пинчука звонком из обкома.

— Вы знаете, что на вашего льняного короля есть письмо в ЦК от рядовой колхозницы? Она якобы

выступила с критикой, а он запретил давать ей лошадь для хозяйственных нужд, допустил оскорбление

действием. Что намерены предпринять?

О вражде Блищука с разбитной вдовой Кланькой Чиж в Городке знали давно. Говорили даже, что

возникла она после разрыва более нежных отношений…

Но письмо в ЦК — это уже не досужие вымыслы городчуков!

— Проклятая баба! — растерянно шептал Пинчук. — Ее еще только не хватало!

3

Ключарев заехал за Женей гораздо раньше, чем обещал. Прошло всего три дня, как возле пустой, тихой

школы, где обитаема пока была только учительская, раздался знакомый голос “победки”. Женя выбежала

навстречу.

— Здравствуйте, здравствуйте! — закричала она и первая протянула руку, перепачканную акварельными

красками. — Как хорошо, что вы приехали, а то Василю все равно пришлось бы к вам в Городок идти…

— Кому? — переспросил Ключарев.

— Ну, Василию Емельяновичу Морозу, новому завучу.

Ключарев тотчас вспомнил, как несколько дней назад заведующий районо привел к нему двух молодых

людей с дипломами Минского университета (он любил сам прощупать каждого нового человека).

Один держался независимо и даже как-то ершисто, словно все присматривался к Ключареву: достоин ли

тот его, Кости Соснина, доверия?

На вопросы отвечал подчеркнуто вежливо, только норовисто поводя плечом. “Ну что? Я вам не

нравлюсь? — словно спрашивал он. — А мне это, представьте, все равно!”

Ключарев, едва подавляя улыбку, спросил:

— А если мы вас направим директором сельской школы? Вы, конечно, уверены, что справитесь с этим

делом?

— В чем я уверен, не имеет особого значения, — вызывающе сказал учитель, покрываясь вместе с тем

густым мальчишеским румянцем. — Если не справлюсь, вы снимете меня с работы, только и всего.

— Обязательно сниму, — весело пообещал Ключарев и, считая, что они поладили, повернулся ко

второму. — А вы бы куда хотели, товарищ Мороз?

— У меня просьба, — отозвался тот, несколько запинаясь. — Отправьте нас вместе.

— Вот этого не могу, — серьезно ответил Ключарев. — Двух человек с таким образованием, как у вас, в

одну школу — это пока что непозволительная роскошь для нашего района.

— Что же тут случилось у завуча? — спросил теперь Ключарев у Жени.

— Школа не готова к учебному году, вот что, — сердито ответила она и, слегка потянув его за руку,

первая взбежала на крыльцо. — Пособий нет никаких, — Женя быстро загибала пальцы. — Карты только

физические. На уроках истории границы княжеств чертят карандашом: семнадцатый век желтым,

восемнадцатый синим. Да я бы сама по такой карте двойку получила!

В учительской на длинном столе были разостланы листы ватманской бумаги. Молоденькая учительница

(Ключарев не помнил ее фамилии) приподнялась ему навстречу, в смущенье забыв положить кисточку.

“Аллитерация, — прочел Ключарев большие мокрые буквы и ниже, помельче: — У Черного моря чинара

стоит молодая”.

Он оглянулся на Женю, та следила за ним исподлобья, с трепетным ожиданием.

— Это вы придумали? Толково.

Он обошел комнату и очень внимательно прочел еще несколько плакатиков, сушившихся на полу:

“Баллада”, “Ритм”, “Рифма”.

— Так будет легче усвоить, — наставительно сказала молодая учительница, — на примерах.

Ключарев кивнул.

— У Черного моря чинара стоит молодая… — повторил он вполголоса. — А ведь я приехал за вами!

– сказал он, встряхивая головой и снова поворачиваясь к Жене. — Есть у нас такой колхоз — “Советский шлях”,

деревня Дворцы. Пожалуй, самое глухое место по району. Вы ведь все экзотику ищете: соломенные крыши,

лапти, полати…

— Я не ищу никаких лаптей, — насупившись, отозвалась Женя. — Мне это для дела нужно.

— Видите, какие у нас с вами противоположные дела? Вам лапти нужны, а мне, наоборот, они не нужны!

Ключарев сегодня был в хорошем настроении.

— Да, забыл! Я ведь вам еще письмо привез.

Он протянул голубенький конверт, адресованный Жене на райком, и Женя вспыхнула, нетерпеливо

отрывая узкую полосу плотной бумаги.

“Милая Женька! Я пишу тебе прежде всего затем, чтоб тысячу раз повторить то, что сказал на вокзале…”

…Тугой горячий ветер бил в спущенные окна машины. Он был насыщен сырым запахом трав, бегучими

тенями облаков. Желтые одуванчики, словно веснушки, сплошь покрывали обочину дороги. В зеркальце над

ветровым стеклом Ключареву виднелась часть Жениного лица. Он следил за тем, как доверчиво шевелятся ее

губы, повторяя неслышные слова. Что ж, для каждого возраста свое счастье! В двадцать лет оно кажется

бесспорным и бесконечным. как у травинки, проклюнувшейся в апреле. А когда человеку за тридцать, похоже

на конец душного грозового лета…

Когда Ключарев решил, что письмо уже выучено наизусть, он спросил: