Глубынь-городок. Заноза

разлилось безжизненное выражение. Он был похож на ученика, которого ожидает выговор учителя. Выговор

справедлив, и ученик полностью признает свою вину, но… изменить ничего не может!

Однако Ключарев не стал делать выговора, он молча смотрел на Павла со смешанным чувством жалости

и досады. Несколько секунд было только слышно, как четко и равнодушно стучат на стене ходики.

Уже четырнадцать лет Ключарев был членом партии, но до сих пор благодарно хранил в памяти тот

декабрьский благословенный день, когда вместе со сверстниками впервые переступил порог райкома

комсомола…

Они шли из села километров восемь в обход по железнодорожному, звонкому от стужи мосту, по

перелеску, густо оплетенному белой паутиной, по сахарной равнине, на которой их валенки оставляли круглые

следы и не считали верст! Ветер дул в спины и словно подгонял, торопил, разметая дорогу…

Ключарев помнил то волнение, с которым они сидели перед кабинетом первого секретаря, лихорадочно

повторяя устав, одергивая друг на друге рубахи, приглаживая волосы. И потом по одному с бьющимся сердцем

открывали дверь.

Ему задали всего несколько вопросов, обычных вопросов по уставу, программе и еще спросили о

школьных отметках, но он отвечал так, словно говорил и за прошлое и за будущее. Он хорошо запомнил

секретаря этого сельского райкома, очень взрослого человека, как показалось ему в его пятнадцать лет.

Тот говорил громко, возбужденно, немного заикаясь, и когда быстро повернулся к кому-то, то потянул

локтем край красной скатерти так, что звякнули стаканы о графин с водой, но сейчас же на лету подхватил их и

засмеялся, переглядываясь с членами бюро. И те тоже засмеялись ему в ответ. Почему-то такое маленькое

происшествие запомнилось Ключареву очень ярко, и потом много раз в жизни он ловил себя на том, что нет у

него любви к спокойным, очень спокойным людям, с их ровными голосами и рассчитанными движениями. Но

зато, если в ком-нибудь случайно мелькала черта его первого комсомольского секретаря, или слышался такой же

чистосердечный громкий смех, или так же крепко и стремительно ему пожимали руку, он приходил в хорошее

расположение духа. Далекое обаяние юности, не стертое многими последующими встречами с людьми, может

быть и более выдающимися, чем тот скромный секретарь из сельского райкома, неизменно жило в Ключареве.

Теперь, став сам взрослым человеком и тоже руководителем, он знал, что, как и в каждой работе, у него

есть не одни только яркие моменты высокого душевного подъема, но и будни. Он считал это справедливым. Но

ведь все-таки жил он не ради будней! Они были хороши только тем, что на них тоже лежал отблеск

приближающихся праздников: и наших ежегодных, Октября, Мая, и еще небывалого — Дня коммунизма!

Он снова вспомнил большанскую красавицу Симу, молодое жизнерадостное существо. А ведь, пожалуй,

получив комсомольский билет, она бы не унесла из этой комнаты образ Павла Горбаня, старшего друга на всю

жизнь.

— Хорошо, — сказал Ключарев, прерывая тягостное молчание. — Хорошо, Павел. Я не собираюсь тебе

читать мораль. Я ведь пришел не для этого. Я просто зашел рассказать кое о чем. Сейчас мне встретилась

свадьба, кажется, из Лучес. И жених и невеста — ребята комсомольского возраста. Я не думаю, что они шибко

верующие, ведь они смотрят наши советские фильмы, читают, наверно, книги, для них не потеряно еще время

вступить в комсомол. Но вот сегодня, начиная общую жизнь, они пошли все-таки в церковь. Почему это, как ты

думаешь?

Павел, который сидел все так же потупившись, страдальчески сведя к переносице пушистые черные

брови, теперь поднял голову, прислушиваясь к дружескому тону секретаря.

— Здесь трудно вести работу, Федор Адрианович, — оправдываясь по привычке, сказал он. — Люди

выросли уже в таких понятиях…

— Значит, по-твоему, дело только в укоренившейся привычке? А в наших восточных областях… Ты сам-

то откуда?

— Из Мозыря.

— Ну вот, разве у нас за последнее время мало случаев, что молодежь тоже идет в церковь то венчаться,

то крестить? Сами иногда посмеиваются, а идут. Знаешь, что мне сказала одна девушка? Там, говорит, красиво.

И выходит, что Кандыба может создать им красоту, такую, чтоб на всю жизнь запомнилась, а мы нет. Разве это

не обидно, разве не стыдно?!

— Стыдно! — горячо и убежденно сказал Павел. — Федор Адрианович, я тоже ведь думал: скучно

молодежи, если все время говорить только о работе да об учебе… Нет! Это, конечно, главное, я понимаю, —

поспешно сказал он и смолк смешавшись.

Ключарев смотрел на него, покачивая головой.

— А по-моему, самое главное в жизни — сама жизнь. Ведь мы живем не для того только, чтоб работать.

Но работаем и учимся, ходим в кружки по повышению квалификации для того, чтобы жить, понимаешь? Жить

всей полнотой своих чувств и сил! Хорошо жить, жить прекрасно! Пусть у нас еще не хватает на все средств. Я

недавно готовился к докладу, просматривал статистику. За войну в Белоруссии сожжено около полумиллиона

деревенских хат. Ведь было трудно восстановить, а мы восстановили все-таки! Даже кое в чем перешагнули то,

что было раньше. За границей говорят — чудо! Я не спорю: и правда, чудо. Только чудо не от бога, а от нас

самих. Потому что мы такие, а не другие… Теперь ты понимаешь, почему нельзя говорить, что сегодня мы

занимаемся льноводством, а завтра сельскими библиотеками: мы занимаемся каждый день жизнью. Нашей

советской жизнью! Понимаешь?

Его простое, обожженное солнцем лицо сейчас светилось воодушевлением и казалось почти красивым.

То, что он говорил, Павел в сущности знал давно, читал в газетах, слушал по радио и сам не раз повторял,

выступая на собраниях, но сейчас каждое слово наполнялось для него живым значением, звучало словно