Глубынь-городок. Заноза

Пыльная ряска, мелькнув черным пятном на солнечной улице, уже скрылась, а Ключарев все еще

оставался в каком-то странном раздумье.

Отрывочные мысли, приходившие ему в голову в разное время: давняя досада на загулявшие во время

престольного праздника Дворцы, и то, как он не захотел возвращаться к этому разговору при последнем

свидании с Валюшицким, хотя очень хорошо помнил тот чертов день, да и разные другие случаи, которые

вызывали когда-то неудовольствие, а потом забывались, отодвигались в сторону, — сейчас словно

выстраивались в единый ряд, нанизывались на общую нитку.

Ключарев не был способен к тягучим одиноким размышлениям: самые смелые решения приходили к

нему с такой же легкостью на людях, в середине его загруженного хлопотливого рабочего дня, как у других в

тиши кабинета. Даже смертельно утомленный, он никогда не уставал внутренне. Он всегда чувствовал

ответственность за множество человеческих судеб, порученных ему партией, и это не давало угасать его

энергии.

От разговора с Кандыбой у него осталось такое ощущение, будто по его лицу задело бесшумное крыло

летучей мыши — существа сумеречного и не совсем понятного. На какую-то минуту ведь он и сам подпал под

обаяние его тихого голоса, скупых мягких жестов…

Словно просыпаясь, он провел рукой по лбу и уже иными, пытливыми глазами посмотрел на голубую

церковку с ее пасмурными оловянными луковицами куполов. Она стояла как на ладони, без особых затейливых

украшений, но построенная в том испытанном веками стиле русских храмов, которые не уводили ни в мистику,

ни в холодный аскетизм и больше всего говорили о ладно построенной жизни именно здесь, на земле.

Крутолобые псковские соборы, которые он видел когда-то на гравюрах у Лобко, всегда напоминали Ключареву

рубленые северные избы. И недаром купола называются луковками: ведь это был привычный, родной мир, злой

волей направленный во вред человеку!

Ключарев невольно обвел взглядом все строение от колокольни до паперти, и на мгновение ему стало

обидно за тех безыменных, давно усопших мастеров, которые, век за веком трудясь, находили эти стройные

формы, вкладывали в них всю душу…

Ключарев подумал и о том, что с некоторых пор, особенно после войны, многие стали как-то путать,

смешивать государственное и партийное отношение к религии. Он сам во многих избах видел иконы,

увешанные вышитыми рушниками, утыканные бумажными розами. А рядом, как правило, висели портреты

вождей и красочные плакаты “Да здравствует Первое мая!” и “Все на выборы в Верховный Совет!”. На все это

он смотрел равнодушно, как на безобидное украшение стены, и в его сознании тоже как-то сам собой

притупился грозный предостерегающий смысл Марксовых слов: “Религия — опиум для народа”.

Все еще в глубокой задумчивости Ключарев медленно двинулся было по дощатым мосткам, как вдруг

ударил колокол. Ключарев машинально посмотрел на ручные часы и досадливо поморщился: вот она, сила

привычки! А почему люди должны сверяться с церковным звоном, а не, скажем, с городскими часами? Если

еще нельзя здесь повесить, как в больших городах, электрические, то уж дежурный на пожарной каланче мог бы

отбивать часы точно по московскому времени. И колокол надо подобрать не ржавый, надтреснутый, а тоже с

ясным, серебряным звоном…

— Ты сейчас с Кандыбой беседовал, Федор Адрианович? — окликнул его Пинчук, выглядывая из окна

райисполкома со своей обычной добродушной улыбкой. — Может, зайдешь по пути? Жара сегодня, а у меня

домашний квасок в бутылочке.

— Квас или что покрепче? — рассеянно пошутил Ключарев, хотя знал, что Пинчук сейчас же скажет, что

пить ему нельзя.

— Нет, я не пью, — действительно отозвался Пинчук, и его выпуклые светлые глаза приняли

меланхолическое выражение. — Ни здоровье, ни жена не позволяют.

— Брось, — с трудом подавляя внезапное раздражение, сказал Ключарев, — ты нас всех переживешь.

Пинчук засмеялся мелким неопределенным смешком.

— А я вот с Кандыбой еще никогда не встречался. Хоть и близкие соседи. Интересно, о чем это вы с ним

и так долго?..

— О Кандыбе мы поговорим в свое время, может быть, серьезнее, чем ты думаешь. А пока скажи вот что:

тебе виден из твоего райисполкомовского окна городской сквер?

Пинчук недоуменно пожал плечами: никогда не приноровишься к этому человеку! Черт его знает, что ему

взбредет в голову. Конечно, виден, если десять чахлых деревцев за деревянным частоколом находятся как раз

напротив окна, нечего было и спрашивать.

Он обиженно промолчал.

— И церковный двор тоже увидишь. Высунься немного, будь ласков. Тебе не странно, не стыдно, что у

Кандыбы и дорожки выметены и трава всюду высеяна, да, видишь, какая зеленая, шелковая, как коса у девушки,

даже погладить хочется. А у нас на сквере газон высох, зажелтел, будто здесь другое солнце светит, другие тучи

по небу бегут. И ты думаешь, в такой сквер захочется кому-нибудь прийти? А если нет, так зачем же мы его

посадили? Для ровного счета, что ли? Есть, мол, в Глубынь-Городке баня, чайная, сквер и… председатель

райисполкома! Полный комплект.

Ключарев говорил не очень громко. Его глуховатый после фронтовой контузии голос в минуты волнения

становился еще более невнятным, спотыкающимся, но глаза с сузившимися зрачками сверлили неотступно.

— Ты хочешь все сразу, — невольно поеживаясь, примирительно сказал Пинчук. — Можно, конечно,

поставить вопрос на райисполкоме, принять решение…

— Да! Хочу все сразу, — напряженно и страстно продолжал Ключарев, отмахнувшись от его последних

слов. — Слышал, у Снежко пословица, привез когда-то с фронта: после нас не будет нас! И вот потому, что

после нас нас не будет, я хочу сделать все, что могу, своими руками, сегодня же!

Он вдруг остановился, переводя дыхание, и пристально, прямо посмотрел в лицо Пинчуку. Тот уже не