Глубынь-городок. Заноза

— Как вам понравились Большаны?

— Совсем не понравились, — ответила Женя, вздохнув и возвращаясь к действительности. — Если у вас

все такие, как этот ваш Блищук…

— Ну, ну? — уже внимательнее сказал Ключарев.

Женя рассказывала, сердито блестя глазами. Когда Блищук узнал, что она фольклористка, он приготовил

ей “сюрприз”. На следующий же день мимо ее окна прошли девушки. Смеясь и подталкивая друг друга,

пропели, не очень громко, частушки про чудо-колхоз и его председателя. Она разговорилась с ними, просто так,

о своих девичьих делах, а потом спросила:

— Давно такую частушку поете?

— Да нет. Вчера Блищук вызвал библиотекаршу, говорит, нужна песня про наш колхоз. Мы в песенник

полезли, придумали.

— Вы что же, все частушки из песенников достаете?

— Все — нет. Другие сами берутся, вот как ветер повеет, как слеза из глаз побежит…

— Значит, так народное творчество поворачивается? — мрачнея, пробормотал Ключарев и замолчал

надолго.

Дорога, суживаясь и петляя, уходила в глушь. Чернолесье — осины, дубки, клены — перемежались здесь

на кочковатой, холмистой земле с соснами. Полнеба закрывали могучие шапки придорожных верб.

…Над Дворцами гас день. Лениво пыля, вернулось с пастбища стадо, из каждого двора запахло парным

молоком. Воздух как бы загустел, и еще ближе сгрудились хаты на узкой улочке: казалось, положить бревно

поперек, от плетня к плетню, и уже перегородишь ее всю.

Было удивительно тихо. И то ли оттого, что вокруг плотно смыкался лес, хатки под забуревшей соломой

были кривы и черны от времени, а женщины ходили, по-старинному, в расшитых жилетах и ситцевых ярких

юбках, низко надвинув платки на лоб, или потому, что ребятишек в поздний час было мало на улице, и они не

кидались вслед за машиной с восторженными воплями, Жене показалась эта деревушка настоящим куском

старого Полесья, где жизнь течет тихо и пугливо, загороженная от всего света болотами и лесами…

Председатель колхоза Валюшицкий вернулся с поля уже в таких густых сумерках, что Женя не могла

хорошенько рассмотреть его лица. Она видела только, как из-под распахнутого френча жарко блеснула пунцовая

рубашка, словно оттуда, с полей, он унес последний отблеск закатного солнца. Валюшицкий поздоровался и,

казалось, не очень удивился позднему приезду Ключарева. Не спеша они двинулись по селу.

Готовясь ко сну, бранчливо стучали клювами аисты; иногда по два гнезда на одной крыше.

— А вот здесь, — сказал Валюшицкий, глядя вверх, — одного аиста не то подшибли, не то еще куда

делся, и аистиха выкинула из гнезда аистенка: ведь ей всех не прокормить.

— Ну? — Ключарев приостановился, вглядываясь в белую тень. Потом покачал головой, словно не зная,

что сказать по поводу такой жестокой разумности.

Изредка попадались встречные. Мужчины снимали шапки, освещая на миг лицо вспышкой цыгарки.

Женщины скромно белели кофточками и здоровались певуче, ласково. В хатах еще не зажигали огня. И вдруг в

мягком воздухе повеяло бодрым и острым запахом свежеспиленного дерева. Строился клуб, он уже был почти

готов и светился в темноте своими новыми бревенчатыми боками. Зажатый со всех сторон темными хатками, он

казался не очень большим, но уютным, почти обжитым уже.

— А здесь бы площадку для танцев надо, — сказал Ключарев. — Нет в проекте? Ну и пусть. А вы

поправьте проект. Мастера свои, руки тоже свои.

Кажется, и он почувствовал, что этот клуб должен стать самым сердцем Дворцов, любимым местом, где

можно будет вечерком посидеть на воле, покурить с соседями, как и сейчас уже сидели на бревнах.

Ключарев с председателем остановились, поздоровались. Женя тоже присела, радостно ощущая все тот

же крепкий сосновый дух новостроек, которые пришли и сюда.

Поговорили об урожае, о том, что месяц взошел в туманном кольце: как бы непогодь не ударила на самую

уборку…

— Крестьянину без надежды жить нельзя, — звучал чей-то неторопливый голос, — это не на фабрике,

под крышей: дождь, град, сушь — свое сработаешь. Здесь надо уметь и спешить, и переждать, и все силы враз

бросить. Но, главное, всегда надеяться, не опускать руки.

Говорили негромко, словно не хотели вспугнуть тишину.

— Что же ты думаешь, Семен, на будущий год хорошего сделать? — спросил погодя Ключарев так

задумчиво, будто приоткрывая дверь мечтам.

Валюшицкий порывисто вздохнул в темноте, и чувствовалось, что в этот миг он ощутил себя уже в этом

будущем году, который шел за уборкой, молотьбой, осенними дождями и первым снегом.

— Самое главное для Дворцов — это свет, Федор Адрианыч, — застенчиво сказал он. — Без света нам

теперь не обойтись. Свет и радио в каждую хату. Хочешь не хочешь — дизель надо приобретать.

В его голосе зазвучала такая подкупающая нотка удовольствия от того, что вот он, полещук, сам, своими

руками проведет электричество в родную деревню, — и в то же время невольный вздох прижимистого хозяина

от предвкушений затрат, — что Жене вдруг захотелось громко засмеяться от какой-то внутренней радости.

“Здравствуйте, новые Дворцы!” — хотелось сказать ей, выпрямившись во весь рост на этой, пусть еще темной

улице.

— Федор Адрианович, — спросила Женя на обратном пути. — Скажите, а зачем мы сюда приезжали?

Лицо Ключарева было в глубокой тени, и только глаза поблескивали сквозь полуопущенные веки.

— Вы — смотреть старое Полесье. Я… — Он вдруг встряхнулся. — Вы что? Удивились, почему я

собрания не созывал, никому мораль не проповедовал? Секретарь райкома, между прочим, не для одних

директив существует. Просто так приехал, как друг, если хотите. Кстати, я действительно люблю Семена.

— Кого?

— Валюшицкого, председателя этого.

— Федор Адрианович! — вдруг с отчаянием сказала Женя. — Хотите, я вам расскажу, откуда меня

Курило знает?!

— Что? — удивился было Ключарев, но сейчас же прибавил просто: — Ну, ну…