Глубынь-городок. Заноза

исповедь, как то самое сокровенное, чем жив человек в нашей трудной, но какой все-таки хорошей жизни,

товарищи!

Он смотрел на Ключарева не отрываясь и, конечно, даже не подозревал, что Ключареву тоже почти

ощутимо слышно, как бьется его собственное сердце.

— Знаешь, чего бы я хотел? — продолжал Ключарев. — Вот мы все говорим: большая семья, большая

семья, а ведь по существу это родство сказывается только в очень трудные минуты, когда на войну надо идти

или работать так, чтоб кровь из-под ногтей! Но почему человека в радости оставлять одного? Тут, отвечают, уже

личная жизнь. К чертям! Не верю я в это. Как можно разделить свое сердце; это для работы, а это для любви? Я

и работаю-то, может, только для такой любви, а люблю, потому что работаем мы вместе!..

У нас принято заниматься личным вопросом, только когда уже беда стрясется: или семью бросил, или

алиментов не платит. А где мы раньше были? Ведь это не в один день случилось, как поганый гриб после дождя

вырос! На ком женился наш товарищ, за кого девушка шла, — разве об этом мы раньше подумали? Их личное

дело! А вот ты представь, Павел: женятся ребята, а это забота и праздник для всех! Встречают, провожают,

подарки приносят, секретарь комсомольского комитета даже речь на свадьбе произнесет… Ну, чего ты рукой

машешь? Не обязательно же речь должна быть о процентах выполнения плана. Нет, речь от всей души. Стихи

можно прочесть:

Богата она не добром в сундуках;

Счастье твое у нее в руках!

Это, по-моему, специально свадебные стихи. Колхоз дает ссуду, рубится изба в порядке субботников:

ничего, молодые, отработают! Пусть хоть целая улица молодоженов появится, мы больше денег и энергии

иногда зазря тратим. Зато как таким домом дорожить будут! Из него не убежишь после ссоры: смотреть в глаза

стыдно станет товарищам… Иногда ведь жизнь портится от пустяков. Ну, а если серьезное… что ж, и здесь

легче разобраться сообща, чем наедине. Бывает так, что самое лучшее — взять их за руки и развести в разные

стороны: не обманывайте ни себя, ни людей. Не рвите на части сердце, в этом нет никакой заслуги. Мы не

христианские мученики, мы коммунисты. Жертвовать собой ради детей? Не знаю, много ли пользы детям от

такой жертвы. Лучше расти без отца или без матери, открыто знать, что случилось несчастье, и нести его

мужественно, чем из года в год слышать в семье ругань, видеть затаенную ненависть, ложь, и не дай бог, если

дети привыкнут считать все это нормальной семейной жизнью! Какими людьми они вырастут тогда? Я ведь

учителем начинал, пришлось задуматься и об этом.

Ключарев замолчал, сосредоточенно глядя прямо перед собою. Видимо, то, что он говорил, трогало его

очень сильно.

— Как хочется, чтоб жизнь во всем была красивой и честной! — невольно вырвалось у Павла. Он сидел,

обхватив лицо ладонями, и глубоко задумался, словно проверяя по словам Ключарева свою собственную жизнь

тоже.

— Очень хочется, — вздохнул Ключарев, — а как это сделать?

— Не знаю, — честно сознался Павел, глядя на Ключарева во все глаза. Он и сейчас ждал готового

ответа, но Ключарев отозвался не сразу.

— Я вот тоже не всегда знаю. А надо бы знать. Обязан.

Зазвонил телефон. Павел снял трубку и тотчас передал ее Ключареву. Оказывается, его разыскивали по

всему городу. Пришел пакет: срочно нужны сведения по всем колхозам. Да, да, сенокос, уборка, простои

сельскохозяйственных машин и причины невыполнения.

— Видишь, и до меня те же вопросы докатились. Придется идти, а я хотел с тобой в Лучесы съездить.

Мотоцикл твой в исправности?

— Нет. Из Братичей вернулся и опять на капитальный ремонт встал. Да сейчас все равно, бумажками

этими надо…

— Вот что, ты не пиши ничего, — вдруг решительно сказал Ключарев, — я тебе сведения дам. Лучше

займись своими комсомольскими делами. А в Лучесы мы поедем на этих же днях. Может быть, даже завтра.

Бывай, Павел!

V . Ч Е Л О В Е К Н А С В О Е М М Е С Т Е

1

Тридцать первого июля над Глубынь-Городком пронесся вихрь. Песок и пыль со свистом понеслись в

желтое небо; газеты, сорванные с досок, закружились по улице. Не успели городчуки протереть глаза,

захлопнуть окна, как уже хлынул дождь.

Это был сокрушительный отвесный ливень. Он сразу сделал дороги Городка непроходимыми.

Оборвалась связь: ни писем, ни газет, вторые сутки не мог приземлиться почтовый самолет.

У Ключарева исправно тикали часы, и стрелки огибали циферблат, но ему казалось, что время

остановилось. Серая непроницаемая пелена дождя словно отделяла его от всего мира. Отшвыривая бумаги, он

то вдруг вскакивал и подбегал к окнам, то не менее яростно крутил ручку телефона.

— Федор Адрианович! — еще от порога закричал инструктор райкома Снежко, встряхивая намокшими

растрепанными волосами. — Что же это, Федор Адрианович?! Пропадает Алешка Любиков! У него вчера

только лен расстелили, ну, тот самый, отборный, помните, что на выставку готовили? Звеньевая Ева Ильчук ведь

ночей не спала, с ног девчонка сбилась, Федор Адрианович!

Перед Ключаревым въявь проплыло поле — как тихое озеро, все в голубом цветенье… Он огорченно

прикрыл глаза, но когда открыл их, они у него стали узкими и серыми, под цвет сегодняшнего дня.

— Ну что? — прошипел он. — Ну, беги в Братичи, созови колхозников: мол, погибли, товарищи, все

ваши труды… Достань платок, оботри лицо, — уже спокойнее сказал он, — течет с тебя как с утопленника.

Снежко молча обтерся.

— У Любикова если пропадет несколько гектаров льна, катастрофы для колхоза еще не будет. Да он что-

нибудь и придумает, не может того быть. Не сидит же он там и не плачет в правлении, как ты здесь. А вот ты

подумай лучше о Дворцах, о Пятигостичах, о Лучесах. Валюшицкому комбайн недавно послали; не застрял ли