Голому рубашка. Истории о кино и для кино

И вот, почти что через двадцать лет после той истории, я был на банкете в одном из московских ресторанов по случаю защиты диссертации моим товарищем по аспирантуре. Кроме моих товарищей-аспирантов там были наши преподаватели, члены Ученого совета, оппоненты, а также жены и девушки аспирантов. В общем, такая техно-интеллигентная компания, сплоченная общей проблемой «Шарошечных долот для бурения скважин на глубину более 10 000 метров». После положенных в таких случаях дежурных тостов — за новоиспеченного кандидата, за его научного руководителя, за его жену, оказавшую неоценимую поддержку в напряженный момент работы над диссертацией, и т. д., мы вышли в фойе перекурить, пока официанты приберут стол перед горячим блюдом. Все чинно стояли в фойе, курили, вспоминали перипетии только что прошедшей защиты, а я вдруг обратил внимание на мужчину, стоявшего напротив у колонны. Он тоже, видимо, вышел из ресторана покурить: у него было умиротворенное выражение лица, какое бывает у человека после того как он отлично поел, выпил и сейчас принимает последнюю кайфовую дозу в виде сигареты. Он был явно с Кавказа, а точнее, армянин или грузин, скорее все же армянин. Но что-то, кроме облика кавказца (тогда еще не вошло в обиход выражение «лицо кавказской национальности»), привлекло меня в нем. Что-то казалось мне в этом лице знакомым, но я не понимал что. Память вроде работала на полных оборотах, казалось, вот-вот я получу искомый ответ, но вдруг что-то там пробуксовывало, обрывалась, исчезало. Я не мог вспомнить, откуда я могу знать этого человека. Но что знаю его — это я чувствовал стопроцентно.

Он был в дорогом, явно фирменном костюме, галстук у него был тоже не простой я хоть и не имел возможности так одеваться в те времена, но все же был в курсе последних писков моды, которые доносились к нам из-за рубежа: курил он наверняка «Мальборо» или «Кент», и все это вместе, очевидно, давало ему право смотреть на всех несколько свысока. Таким, как-бы скользящим по поверхностям голов, взглядом. Такого знакомого в моем окружении не могло быть, это было ясно. Так откуда я его знаю?

Я обычно нелегко иду на контакт с незнакомыми людьми, а тут, видимо, сказалось влияние выпитых мною 150–200 граммов водки, и я решил подойти к незнакомцу.

— Простите, — сказал я. — Не могу отделаться от ощущения, что я вас знаю.

Я, очевидно, вывел его из состояния близкого к нирване — он с трудом сфокусировал на мне взгляд и сказал:

— Я вас не знаю.

Видно было, что у него нет желания продолжать разговор.

— А вы случайно не бакинец? — тем не менее спросил я.

— Да, бакинец, — сказал он, не проявив особенной радости по этому поводу.

— И я бакинец, — сказал я. — Значит, уже теплее.

Он промолчал.

— А в какой школе вы учились? — спросил я.

— Я учился в 160-й, — нехотя ответил мужчина.

— И я в 160-й! — обрадовался я.

— Мы не могли учиться в одном классе, — сказал мужчина. — Или даже с разницей в год-два. Вы моложе меня.

— В десятом классе у нас в школе появились девочки, — сказал я. — Объединили нас с женской школой. И уже директором была не Нина Константиновна Березина.

— Значит вы заканчивали школу лет через 7 после меня. И что, по вашему, третьеклассник мог запомнить в лицо десятиклассника? — усмехнулся он.

— Значит, мы виделись позже, — задумался я.

— Ничем помочь не могу! — сказал он, щелчком бросил окурок в урну, промахнулся и уже собирался уйти, как меня вдруг осенило:

— Простите, еще вопрос! А вы песню «Мадам Попугай» знаете?

— А кто ее в Баку не знает! — усмехнулся он.

— Тогда я вспомнил, откуда вас знаю. Точно! — обрадовался я.

— Откуда?

Он, так и быть, готов был выслушать меня. Но то, как он процедил это «откуда», окончательно убедило меня, что я на правильном пути.

— Минуточку, я вам сейчас расскажу, — начал я. Странно, в этот момент я вдруг понял, что не испытываю к нему той ненависти и жажды мести, которые клокотали в наших с Юркой сердцах после того случая. Я смотрел на него как на земляка, как на человека, оставившего след в моей биографии, и только. — Однажды, мне было тогда 14 лет, мы с приятелем пошли в Приморский парк поесть мороженое. Купили мороженое, заняли место у столика, и тут подошли к нам вы.

— Я?! — для большей ясности он ткнул себя в грудь пальцем.

— Да, — сказал я. — Вы. При этом вы слегка пританцовывали и напевали «Мадам Попугай».

Увлеченный своим рассказом я не обратил внимание на то, как грозно сузились его глаза и воодушевленно продолжал:

— Вы оперлись локтем на наш столик, положили подбородок на ладонь и…

И тут я понял, что кавказская закваска не дает мне возможности рассказать сейчас эту историю так, как было все на самом деле. Ну не мог я повторить ему те обидные слова: «Пацаны, рвите когти по-хорошему». Я понял вдруг, что не могу признаться этому вальяжному человеку, что он прогнал нас, как собачек, и мы послушно ушли.

— Ну и что потом? — спросил он нетерпеливо.

— А потом вы вдруг стали дергаться, как будто бы вы контуженный и просить, чтобы мы освободили для вас наше место у столика, — одним духом выпалил я.

Сейчас слово «контуженный» ничего не значит для людей, кроме как медицинский термин. А тогда, после войны, по городу ходило много контуженных, они могли без очереди пройти в магазин, в трамвае потребовать, чтобы им освободили место, при этом они противно дергались и издавали нечленораздельные звуки, и связываться с ними никто не хотел. Чуть что, этот контуженный мог схватить кирпич и закричать:

— Я контуженный! Отойди, хуже будет!

Этим пользовались иногда нечестные пацаны; во время драки они начинали кричать «Я — контуженный!», но таких не уважали, как правило.

Так что и он, и я отлично знали, что такое «контуженный». И потому он после этих моих слов про «контуженного» тут же схватил одной рукой меня за грудки и со словами: «Я ничего не объясняю, а просто даю по морде в таких случаях!» уже собирался нанести мне удар, но я успел перехватить эту занесенную для удара руку, а второй рукой крепко сжать запястье другой его руки, которая была почти у самого моего горла. Я уже был не тем 14-летним пацаном, за мной стояли многолетние занятия спортом, а главное — первый разряд по боксу, который я получил еще учась в институте.

— Ну, вспомнили? — спросил я, в упор глядя ему в глаза.

Гнев и жажда мести во мне не проснулись, а было только желание обезвредить зарвавшегося человека. Вместо ответа он попытался дать мне «кялля» — это неожиданный удар верхней частью головы противнику в лицо, но я ожидал такой удар и потому легко увернулся.

— Спокойней, спокойней! — говорил я, ограничивая ему возможность нанести мне удар ногами или головой. — Я с тобой нормально говорил, чего ты взъелся?

— Ты обозвал меня контуженным! — рычал он, тщетно пытаясь освободить хотя бы одну руку. — А я таких слов не прощаю! Если мне что надо, я никем не притворяюсь, а веду себя как мужчина, понятно?

И тут я заметил, что мы с ним носимся по кругу таким упругим, опасным для окружающих комком, делая то и дело резкие движения, подсечки ногами, изрыгая непонятные междометия, и вся публика, которая мирно курила в фойе (в том числе и те, с кем я сидел за одним столом, отмечая защиту диссертации), теперь жмется по стеночкам и воспринимает нас как двух диких горцев, сцепившихся вдруг здесь не известно по какому поводу. Пара моих друзей попыталась прийти мне на помощь, но я их остановил: «Не надо? Я сам!»