Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор
Шрифт:
Наконец, когда крепостной горнист трубил вечерний сбор, расходились и гулящие. Наступал последний вздох жизни Розопека, площадь снова оживала; слышался топот шагов по тротуару, завывали собаки, стайки уличных бездельников весело неслись к городским воротам, навстречу им спешили по домам служанки, которые до сих пор амурничали на свой лад.
Ворота замыкались, зажигались свечи, звякала столовая посуда, раздавался серебристый смех Маргариты, Амалии, Милевы, Станы, клекотала докторова флейта… Потом захлопывались подряд все ставни, и Розопек дружно засыпал.
Вот так изо дня в день проходила жизнь в Розопеке, кроме…
Конечно, кроме дней, когда и в Розопеке были треволнения. Вы должны согласиться, что даже самого мирного и самого исправного человека не минуют невзгоды; одни из них можно предвидеть, другие же совершенно неожиданны. А что случается с отдельным человеком, может произойти и с группой людей, даже если они розопекчане.
Не берусь утверждать, что все без исключения розопекчане были искренне верующими, однако они все до единого посещали службы божьи. По праздникам на утрени,
Словом, розопекчане соревновались в набожности.
Но самое заядлое соперничество возникало между звонарями. На церкви святого Франциска висело четыре колокола, а на церкви святого Николы — одним больше, и стоило затрезвонить одной церкви, как тотчас отзывалась другая; того и гляди, оглохнешь! Офицеры всячески «поминали бога» и открыто выступали против бесконечного трезвона. Порою весь Розопек напряженно ждал, который из звонарей одержит победу.
По большим праздникам, если они не совпадали, католики шли в православную церковь, а православные — в католическую, шли с единственной целью найти что-нибудь, к чему можно было придраться. Войдет, скажем, в церковь святого Франциска сербская знать — капитан Марко, капитан Йова, синьор Глиша, синьор Сима, — станут, начнут креститься по-своему, кланяться налево и направо, причем каждый состроит такую физиономию, что невольно скажешь: «Ну, если эти не набожны, значит, нет набожности на свете!» Умные латиняне уступают им место, вежливо отвечают на поклоны, но внимательно следят за выражением лиц «неверных греков». Несчастный капеллан вдруг до смешного запутается, произнося с кафедры проповедь, точно человек, который хочет понравиться даже тем, кто его ненавидит и кто готов придраться ко всякой безделице. То же самое случалось и с протоиереем и иереем, когда приходили латиняне. Поэтому не удивительно, что священники постоянно нервничали, но уж когда они были уверены, что в церкви только их паства, тогда… понятно, о чем они проповедовали.
Впрочем, все это мелочи. Главная загвоздка заключалась в литиях. После ухода французов из Приморья{21} латиняне ввели три литии: в день святого Франциска, в день празднования тела Христова и в великую пятницу. Если православные в прошлом ходили «с крестом» лишь раз в году, на спаса, то позднее и они завели три крестных хода: на богоявление, в николин день и на успение. И во всем подражали латинянам. По каким улицам проходили католики, по тем же шли и православные; какого порядка придерживались те, старались держаться и эти, — впереди девочки, потом ученики с рипидами, священники под «небом», начальство со свечами, подразделение солдат, опять начальство и народ… Года два-три спустя латиняне ввели четвертую литию, а православные — пятую. Через два года «цесарская вора» добавила еще одну, православные же добавили две. Дальше добавлять было невозможно, так как солдаты решительно отказались участвовать больше чем в двенадцати литиях, а без войск какой уж парад!
Эти двенадцать молений доставляли жителям Розопека двенадцать неизменных беспокойств, потому что каждая лития должна была затмить «ихнюю», каждая требовала по меньшей мере неделю подготовки и после каждой еще несколько дней спорили и бахвалились.
Впрочем, все они, вместе взятые, не лишали розопекчан сна в той мере, как два ежегодных бала.
В Розопеке два раза в год устраивались балы.
Городская знать давала свой бал в четырехкомнатной квартире Бепо, на втором этаже. По сему случаю за три дня до бала Бепо и Мандалина выносили всю лишнюю мебель и переселялись к кому-нибудь из родственников. Вслед за тем к капитану Йовану К. — самому богатому сербу Розопека — являлись члены комитета с просьбой ссудить кое-что из мебели и экзотические цветы, выращиваемые им в огромных горшках. Комитет украшал одну из четырех комнат; ее называли залой, хотя она была не больше прочих. Пока расходы были незначительные, все шло гладко, но, когда наступало время посылать в уездный город за музыкантами, обязательно поднимались споры: «Как брать деньги — с человека или с семьи? И по скольку?» Разумеется, вопрос поднимал кто-нибудь из холостяков, и, разумеется, первым восставал начальник таможни (тот, у которого шесть дочерей), и к нему тотчас присоединялись все женатые, то есть большинство упомянутых горожан.
Задолго до последних приготовлений из уездного города приезжала старая портниха с двумя швеями и останавливалась у судьи. Их прибытие вызывало среди женщин чрезвычайный переполох. Швеи только по вечерам выходили немного погулять, да и то чуть не украдкой. Во время их пребывания хозяйка никого не принимала. Через несколько дней швеи переходили под арест к комиссару, от него к приставу и так далее по иерархической лестнице. Поскольку
всякая дама или девица требовала, чтобы ее платье по цвету и крою как можно меньше походило на платья других, то можете себе представить, в каком трудном положении оказывалась старая портниха. К тому же она была озабочена и тем, как бы не выдать доверенные ей чужие тайны. Сколько хитроумных ловушек ей готовилось, сколько предпринималось ловких разведок, сколько вкладывалось женской дипломатии во все эти дела, не приходится и говорить. И вот наконец наступал знаменательный вечер, и новехонькие блистательные туалеты появлялись в кафане «Австрия». Музыка гремела задолго до начала, у двери толпились, загораживая путь, уличные мальчишки и всякая голытьба. Вход был через кафану. Члены комитета, вылощенные, во фраках, восседали у двери. Они без труда угадывали по поведению толпы перед входом о приближении группы приглашенных. Шлейфы, точно павлиньи хвосты, волочились по полу, заметая узкую и крутую лестницу Бепо. Наверху гостей встречала прежде всего удушливая жара, смешанная с запахом капитанских цветов и табачным дымом курительной комнаты; в передней они натыкались на дам, жаждущих как можно скорее увидеть чужие туалеты. Под перекрестные «ах!» и «ох!» между пожатием рук и крепкими объятиями скрещивались быстрые, точно молнии, взгляды, взаимно-безжалостно отыскивающие малейшие изъяны в нарядах, что вызывало особое веселье среди офицеров. Наконец раздавался мерный и дробный стук каблуков, пол Беповой квартиры начинал дрожать, и дрожь передавалась всему дому — плясала лампада перед мадонной, бутылки, будто зубы при лихорадке, выбивали дробь. Голытьба отступала к середине площади и глазела в окна. И вскоре прислуга окружающих площадь господских домов могла при желании точно установить, когда какая пара проносится перед окнами, потому что мальчишки то и дело кричали: «Гляньте-ка, синьора Тереза с майором!», «Вон, таможникова Вица с Анзулетом!», «Ого! Даже старый судья пустился в пляс!»После вальса выстраивались для кадрили. Дирижировал тощий пристав. Его скрипучий голос доносился до городских окраин, так что каноник и капеллан могли ясно различать французские слова команды: «а во пляс!», «мосье, медам!», «шен англез!», которые пристав, как истый южанин, произносил: «ан плаш», «мошье», «аглеж».
В полночь все спускались в кафану ужинать. Наверху отворялись окна. Ужинали наспех, но много времени отнимали здравицы. Их было три: первую — за доблестное воинство — провозглашал городской голова; вторую — за горожан — майор; третью — за молодежь — судья. После первой члены комитета и несколько девушек пели гимн; за второй следовало громкое «ура!», за третьей Тереза пела романс под аккомпанемент флейты доктора Зането. Потом все снова поднимались наверх, снова плясали половицы и весь дом ходил ходуном, и… так до рассвета.
На другой день Розопек казался вымершим от чумы. Выходящие на площадь окна целый день были закрытыми, не открывалась и Бепова кафана, нигде ни души, ни уличных мальчишек, ни собак. Но эта бурная ночь оставляла глубокие и неизгладимые следы не столько на плоти, сколько в душах! По меньшей мере дней пятнадцать бал являлся главным предметом разговоров в семейном кругу, среди «бришкулантов» в кафане, в канцеляриях, а особенно по вечерам на площади. К сожалению, бал служил также источником ссор и раздоров, поводом к разрывам старых сердечных привязанностей и колебал в самой своей основе глубокие убеждения и установившиеся взгляды на общество — общество Розопека. Горожане ревновали к военным и болезненно относились к наносимым ими обидам, и как-то всегда получалось, что спустя два-три дня вдруг обнаруживались оскорбленные. А горожанки думали о военных совсем обратное. Вот почему между женами и мужьями начинались раздоры, и те и другие, разделившись на бесконечные партии, грызлись, как собаки. Впрочем, когда приходило приглашение на офицерский бал, дрязги на время затихали, чтобы возникнуть затем с новой силой.
Тут многого не скажешь. Главное заключалось в том, что большинство дам менялись друг с дружкой платьями и, таким образом, без расходов и затраты времени представали перед офицерами в свежих туалетах. Офицеры были гостеприимными хозяевами, гарнизонный зал — настоящим залом, боковые комнаты — просторными и удобными, музыкантов — больше (на четверть военные), да притом играли они лучше.
Последствия офицерского бала почти ничем не отличались от последствий гражданского.
Вот в основном те неизменные волнения, которые потрясали мирный Розопек.
Среди внеочередных потрясений, нарушавших мирное течение городской жизни, в первую голову следует упомянуть посещения города владыкой и епископом, приезд генерала для проведения смотров или еще какой-либо знатной особы, сватовства и свадьбы, непредвиденные и предвиденные смерти и их последствия. Но так как каждый из этих случаев ничем не отличается, даже в деталях, от подобных случаев во всех захолустных городках мира и так как читатели уже давно насытились описаниями, в которых повествуется о стрельбе из прангий, о реющих знаменах, о торжественных обедах, о военных смотрах, о женских хитростях при сговорах, о фальшивых слезах молодых вдовушек и т. д., то я ограничусь здесь только двумя происшествиями из жизни Розопека, которые, как мне кажется, заслуживают особого внимания.
Некий юноша, капитанский сын, без памяти влюбился в сестру важного чиновника — молоденькую девушку. Она отвечала ему такой же пылкой любовью. И эта любовь, видимо, была такова, что молодые люди стали подумывать о свадьбе, не страшась великого препятствия, которое им предстояло преодолеть, — разницы вер. И, видимо, они так ловко скрывали свою любовь, что даже синьора Тереза не подозревала о ней до того самого дня, когда старый капитан огорошил чиновника сватаньем. Капитан с мрачным выражением лица вкратце объяснил цель своего прихода.