Good Again

— А что, еще есть на кого охотиться? — спросил он, покосившись на меня.

— Кролики. Кое-какие птицы. Олени. Ты даже удивишься, — сказала я. — А мне нужно развеяться на свежем воздухе.

— Можно мне пойти с тобой? — судя по всему, ему было тревожно.

Я лишь игриво ткнула его под ребра локтем.

— Да ты мне там всю дичь распугаешь, — он кивнул: да, мол, понимаю, побудь одна и разберись с собой. — Поверь, со мной все будет хорошо. Я встала на цыпочки, чтобы его поцеловать, но чмоканьем в щечку дело не ограничилось. Он подхватил меня за талию, и поцеловал со всей мочи. На меня вдруг накатило головокружительное желание никуда не ходить и зависнуть на весь день с ним в постели. И устоять было очень даже нелегко, ведь его губы так соблазнительно припухли после всего, что мы творили накануне ночью. Но я стряхнула с себя распутный порыв и осторожно высвободилась из кольца его рук.

— Я недолго, обещаю, — прошептала я, вдыхая его аромат.

И потом скорее ощутила, чем увидела, как он кивнул.

— Спущусь тогда в пекарню посмотрю как там дела. Обедать будем вместе? — спросил он, притягивая меня к себе, чтобы заглянуть мне в глаза.

— Хмм, хмм, — выдавила я, все еще в плену его дурманящего поцелуя.

Он наклонился прямо к моему уху и буркнул:

— Иди, пока я не передумал.

И я, подхватив лук и стрелы, действительно ушла.

***

Стоило мне ступить за порог, как внутри у меня все заметно переменилось. В лесной тишине беспорядочно скачущие мысли, какофония чувств и внутреннее напряжение разом улеглись, померкли, уступили место долгожданному умиротворению. Я перешла на бег, едва миновав ворота Деревни Победителей, вновь проверяя возможности своего затекшего, отвыкшего от движения тела, так же как делала впервые выйдя из дому по возвращении Пита в Двенадцатый. Но теперь я была уже не так слаба, как тогда. Тонкая морозная патина на поверхности земли, еще не растаявшая на утреннем солнце, похрустывала под подошвами сапог.

И вдруг я сбавила шаг и оглянулась по сторонам. И невольно подумала о том, каким был Двенадцатый до моих первых Игр, и как все перевернулось с ног на голову. Лишь лес был все еще прежним. Его не смогли изменить ни бомбежка, ни смерть. Он выстоял. И меня грела мысль, что я тоже была некогда неотъемлемой частью этого леса. Разве не придавало это и мне некой устойчивости? Буйные потоки, что тащили нас, словно щепки, по реке жизни, вынуждены были здесь наконец угомониться, столкнувшись с явлениями непреходящими. Все наши маленькие людские трагедии блекли на фоне времен года, которые все так же менялись, солнца, которое все так же катилось по небу, и гор, которые продолжали стоять в своей непоколебимости.

Ощутив присутствие в чаще справа чего-то живого, я стала двигаться еще тише, словно привидение. Вытащила стрелу и зарядила ею лук, подумав вдруг, что тишина леса взрывается от звуков моего тяжелого дыхания. И тут она показалась из-за деревьев, и я остолбенела от великолепия ее зимнего наряда: красоты плюшевого белого хвоста, стройной, почти женственной фигуры, когда она поводила носом, принюхиваясь. Мне повезло, что я была от нее на наветренной стороне, и мой запах уносило от нее прочь. Посылая стрелу в полет, я мысленно поблагодарила ее за эту красоту и за мясо, которое она мне даст. Миг - и мертвая лань уже лежала за земле, а я, подбежав к ней, касалась ее меха.

Вынув нож, я тут же освежевала тушу, выбросив требуху подальше, чтобы запах не привлек сюда хищников. Закончив с грязной работой, я взвалила тушу к себе на плечи и направилась к дому, чтобы уже там отмыть и разделать её как следует.

Трудиться над ней дома пришлось еще битый час, но когда я, наконец, закончила, ко мне пришло давно неведомое чувство удовлетворения. Отдавать всю себя во власть тоски было так больно. Ведь в хорошие дни я была довольна, удовлетворена своей жизнью с Питом — она дарила мне несравненно больше, чем я могла себе вообразить, скажем, сидя за столом в Капитолии и голосуя за последние Голодные Игры. Но порой я так остро ощущала отсутствие Прим, что становилась сама не своя.

Теперь я снова мыслила ясно, и в голове крутилось воспоминание о тех детях в приюте, которых я увидела недавно. Многие из них были ровесники Прим — едва-едва достигли возраста Жатвы. Что-то было в их лицах такое, что я не могла вынести, мне было от их вида невыносимо, до паралича, больно оттого, что в каждом из них я отчасти видела свою Прим. Я оценивающе смерила взглядом мясное изобилие на столе, потом — ходики на стене. До возвращения Пита была еще пара часов. Скача через ступеньку, я взбежала по лестнице, стремительно сорвала с себя вымазанный кровью охотничий наряд, приняла душ и натянула все чистое. Мясо уже порядком остыло и, вполне могло выдержать двадцатиминутную прогулку по холодку чуть дальше Шлака.

По пути я не заметила ничего примечательного, если не считать редких приветствий со стороны прохожих, которые попадались на пути к Общинному Дому, в котором был приют. Шла я скорее повинуясь инстинкту, чем сознанию, и он нес меня как на крыльях. Я сама не заметила, как очутилась на пороге того самого здания, и, не дав себе времени на раздумья, постучалась в массивную дверь. За ней что-то зашевелилось, и мне открыли. В дверном проеме появилась женщина, которая, на моей памяти, помогла девочке в инвалидном кресле. Она была высокой, худощавой уроженкой Шлака лет пятидесяти. Над губой у нее была родинка, которая в юности, наверно, придавала ей шарма, но теперь смотрелась на ее землистого цвета дрябловатой коже скорее как метка скоротечного времени. Одета она была в мужской свитер толстой вязки и многократно обмотанный вокруг шеи шарф, складки которого свободно свисали с плеч. Признав меня, она невольно сделала большие глаза, но потом ее лицо приняло прежнее, прищуренное выражение.

— Чем я могу вам помочь? — опасливо спросила она, заглядывая мне за плечо, словно ожидая увидеть кого-то, кто притаился там.

Я прочистила глотку.

— Простите, что беспокою вас, я — Китнисс Эвердин…

— Да, я знаю, кто вы… — перебила она.

— Ясно. Я просто… ну… Я была на охоте и подстрелила очень большого оленя, и… не нужно ли вам мяса? — выдавила я, проклиная свое косноязычие, и страстно желая, чтобы здесь сейчас был Пит и говорил вместо меня.

Я заметила, как на лице у нее отразилась тоска, прежде чем она успела взять себя в руки.

— У нас нет ничего, чтобы заплатить вам за мясо. Простите, — она уже порывалась закрыть дверь.

— Постойте! — воскликнула я, возможно, слишком резко. — Я не собираюсь ничего брать с вас. Я собираюсь… пожертвовать мясо на нужды приюта. Разве дети откажутся его есть? — пробормотала я.

Она снова удивленно округлила глаза, но потом лицо ее смягчилось. Ее одолевали некоторые чувства, не вполне мне понятные.

— Вы хотите пожертвовать нам всё это мясо? — она пошире приоткрыла дверь. — Детям не часто приходится его есть, — она посмотрела на сверток у меня в руках. — И вы ничего за это не хотите?

Когда я поняла, что мне не собираются отказывать, я почувствовала себя много свободнее.

— Ничего, кроме заверений, что все это достанется детям, и не будет продано кому-нибудь еще, — я посмотрела женщине прямо в глаза. — Правда. Я все равно узнаю. Мы все время бываем на рынке. Я и мой жених…

— Пекарь. Да, — и тут женщина улыбнулась. — У вас отличная булочная. Нет, мисс Эвердин. Мы не собираемся это продавать. И нет ничего лучше для Праздника Урожая, чем накормить наших детой олениной, — теперь я поняла, что за эмоция отразилась на ее лице. Это была благодарность, такая искренняя, что ее невозможно было скрыть. — Входите. Позвольте мне хотя бы угостить вас чашкой чаю.

Она распахнула дверь и впустила меня. Я шагнула в обветшалый коридор со скрипучими половицами. Несмотря на дряхлость здания, здесь было очень чисто. Хотя и зябко — я почти не ощутила разницы между температурой снаружи и внутри. Пока мы шли по коридору, я рассматривала стены. На них картины в рамах и детские рисунки — наверняка творения юных обитателей приюта. Сами рамки тоже были явно сделаны детской рукой и в большинстве своем кривоваты; чего только не использовали, чтобы удержать вместе далеко не всегда симметричные плашки: шпагат, клей, ленты, а в одном случае какая-то бесстрашная душа использовала острые металлические скобы. И в этих несовершенных поделках было что-то не просто трогательное, но и дерзкое, несмотря на всю их хрупкость.