Горицвет. лесной роман. Часть 2

Все, что сохранило время - это ушедшую под землю, а кое-где наоборот выступившую наружу каменную кладку фундамента, неровно протянувшуюся на несколько ломаных саженей. Дикий шиповник - странный сосед многих кладбищенских стен - разбрасывал алые цветы над одной особенно заметной оконечностью развалин, и его молодые кустики уже проникали дальше, за очерченный фундаментом контур. Алый цвет жизни и тихий аромат, доносимый им, производили впечатление случайности, правда, притягательной и сильной. В заметном отдалении от ярких цветов, будто в тенистом алькове, окруженном еловыми лапами, поднималось еще одно уцелевшее напоминание о былом, а впрочем, вполне возможно, и не имевшее ничего общего с кладбищем здешних руин.

Это был большой базальтовый валун, глубоко вросший в землю и тоже, как и остатки фундамента, покрытый мхом и поросший лишайником. Своим видом он напоминал грозного языческого идола. Две глубокие впадины на его, не тронутой мхами, каменистой голове были подобны мертвым глазницам, а ползущий по низу мох, кое-где проникший даже во внутренность глубокой расщелины, пересекавшей камень вдоль от середины до подножия, соответствовал густой окладистой бороде согбенного старца. У Жекки почему-то не получалось подолгу смотреть на него. Валун точно отталкивал нацеленный на него пристальный взгляд, тогда как сам не сводил мертвых впадин с любого, кто оказывался поблизости. И вид его, и это ощущение неотступности чужого тяжелого взгляда было вообще томительно и заметно подтачивало удовольствие от пребывания среди реликтовых развалин. Но Жекки неизменно тянуло сюда снова и снова. Чувствуя себя всякий раз не слишком желанным гостем, теряясь от подступавшей к сердцу необъяснимой тревоги, она все равно не могла удержаться от того, чтобы не приходить сюда.

Ее притягивали и эта невнятная таинственность, и черная глубина здешней чащи, так резко слитая с потоками ясного света, идущим со стороны обрыва, и самое главное - не с чем не сравнимая, глубокая ненарушимая тишина, выбравшая, должно быть, этот отрезок пространства своей постоянной обителью. Здесь никогда не было слышно живых голосов - пения птиц, звериных криков, ни даже вообще отголосков жизни. Только ветер, изредка налетая, шумел верхушками огромных елей, да еще дождь время от времени плескался, стекая с раскидистых хвойных лап, или протяжно, гулко капал, стуча по мокрым листьям лиловых папоротников. Безмолвие было беспробудным, неправдоподобным, до загробной отчетливости и чистоты. Погружаясь в него, Жекки словно бы прикасалась к чему-то неизменному первобытному и ужасному. Становилось и страшно, и неимоверно благостно, и пронзительно сладко. И хотя здесь невозможно было высидеть долго - живая душа не выдерживала присутствия в себе чего-то потустороннего, Жекки очень хорошо чувствовала свою сопричастность этому глухому заповедному уголку. Присев на мшистую подстилку каменных выступов, она любила смотреть в безмятежную даль, наплывающую с обрыва, и думать о чем-нибудь, пока не замечала идущего изнутри побуждения встать и немедленно уйти отсюда.

В этот раз знакомое, и вместе какое-то новое чувство буквально толкало Жекки в сторону Волчьего Лога. Покорная, она шла вдоль кромки обрыва, а когда, наконец, добралась до заветных мшистых останков, устало, с каким-то странным облегчением опустилась на согретый солнцем податливый мох. Только теперь ей показалось, что лихорадка немного утихла, что обморочное опустошение слегка отступило. Каменный взгляд тяжело и вкрадчиво следил за ней.

Жекки тотчас приписала наступившее невесомое облегчение тому, что здесь она почти наверняка не могла столкнуться ни с одним живым существом, а значит и с Серым. Подобно всем другим лесным тварям, волк никогда не появлялся вблизи забытых руин. Жекки была уверена, что не появится он и сегодня. Со вчерашнего вечера Серый стал ей ненавистен, и не столько тем, что показал, каким может быть в ярости, сколько тем, что вонзилось в нее вместе с его когтями, что проникло в кровь вместе с отчаянной болью. Теперь она знала, что волк набросился на нее намеренно, с расчетливой целью, что так он открыл нечто, находившееся до сих пор под строжайшим запретом. И он мог быть доволен содеянным. Жекки чувствовала - случилось непоправимое. Она больше никогда не будет прежней, счастливой Жекки, ее жизнь разрушена раз и навсегда.

"Мне придется развестись с Аболешевым, я не смогу скрывать. Даже если ничего не скажу, он догадается, почувствует перемену и потребует объяснений. Но ни один человеческий язык, конечно, не в силах произнести ничего подобного этой правде: волк-оборотень, десять лет тайной привязанности, любовь и весь ее ужас. Аболешеву придется просто принять, как данность мое желание развестись. Как сказать ему, как смотреть на него? Разве я смогу это выдержать? Порвать с Аболешевым все равно, что разорвать собственную жизнь. Вот в чем дело. Лгать, тянуть время? Бесполезно, все равно я не смогу выдержать, не смогу ни лгать, ни оскорблять его и себя всей этой страшной подноготной, всем этим кошмаром, потому что он будет неотступно изводить меня. И как хрошо, что Аболешев куда-то уехал, и как странно, что он, словно предчувствовал что-то и сам предложил развод.

Но что же дальше? Как мы расстанемся, ведь это самое настоящее безумие расставаться с тем, без кого не можешь дышать. Да, это чистейшее самоубийство. И может быть самоубийство..."

Жекки вздрогнула и тотчас отшатнулась от настигшей ее мысли. Хотя она уже не боялась представлять неизбежное воплощение смерти. Она вообще больше ничего не боялась. Но что-то еще томило ее и удерживало в нависшей глухой тишине. Жекки стала вслушиваться в едва уловимые пульсирующие колебания оживших в ней чувств и с изумлением увидела, что все они остались теми же, только утратившими прежнюю цельность. Они были зыбкими, размытыми, но такими же, как раньше - настоящими. Даже Серый...

Сознаться в этом было труднее всего. Ненависть к нему переплеталась с неугасимой неутихающей болью любви. "Да, я все еще его люблю, что же мне делать, если это правда, что же делать, если я не могу сказать себе: не смей, не вздумай, он чудовище, он околдовал, овладел тобой, он готов был убить тебя, ты не можешь его любить. Но я могу. Как же мне быть, кто сможет этому воспротивиться? Аболешев? Да, Аболешев мог бы меня спасти, если б не был таким слабым, уничтоженным своей собственной болью, если бы я не должна была, вопреки своему "я", отказаться от него, как от самой себя. Серый, Серый, что же ты натворил... Сейчас я умерла бы на месте, если б только увидела тебя. Могла бы убить, если бы ты вздумал приблизиться, но что это меняет? Ровным счетом ничего. Ни мое "я", ни твоя воля мне не подвластны, и ничего нельзя исправить. Все уже случилось, все кончено".

XX

Жекки поднялась с камня, на котором сидела. Красно-лиловые лучи, протяжно рдея между черной зеленью еловых лап, напомнили ей вчерашний вечер. Неприятный холодок снова пробежал по спине. Что-то похожее на вчерашнее раздирающее безумие охватило ее. Медленно, стараясь сдержать озноб, она побрела обратно.

Мутная синева вечера еще не вполне загустела, когда она поднялась по ступенькам дома в Никольском. Павлина вышла ей навстречу с зажженной лампой и проводила через переднюю. Жекки прошлась по всему дому, посидела в гостиной. Что-то ответила Павлине, потом пошла в столовую. Принесли ужин. Она не могла есть. Выпила две чашки чая и кое-как затолкала в рот один бутерброд с сыром. Чувствуя себя, как человек, заболевающий гриппом, с горячечно пылающей головой и спутанными мыслями она вошла в спальню. Павлина догнала ее на пороге.

– Евгенья Пална, уж простите меня, - всплеснула она руками. По ее широкоскулому лицу расплылась виноватая улыбка.
– Запамятовала, да и не знала, как к вам подступиться. Ей-ей, не знаю, видно, вы не здоровы, так я мигом пошлю за доктором, только прикажите. А уж как я забыла сказать вам про этого нарочного посыльного, и ума не приложу. Просто-таки из головы выскочил. Да по правде-то сказать, уж он часа три как тут был, а я и замешкалась предупредить вас сразу.

– Что-что? Какой нарочный?
– с трудом проговорила Жекки, ничего не поняв из тарабарщины Павлины.
– Вы так много сказали Павлина, что я ничего не запомнила.

– Так, я же вот и говорю, - Павлина опять виновато потупилась.
– Пока вас не было, приезжал нарочный из города, привез посылку. Я ее в вашу комнату снесла.

– Какая чепуха. Не понимаю, из-за чего вы переживаете. - Жекки подошла к окну, перед которым на столе стояла фарфоровая лампа с шелковым абажуром и, засветив ее, увидела водруженную на стол широкую плоскую коробку, обернутую роскошной розовой атласной бумагой и красиво перевязанную толстой тесьмой, свитой из золотого и красного шнура. Гладкая атласная бумага при прикосновении ласково и нежно зашуршала, как конфетная обертка.

– Кто этот нарочный?
– спросила Жекки, оборачиваясь к Павлине, и делая строгое лицо.

– Да, кто ж его знает, сударыня, мужик как мужик. Бородатый, а одет по- городскому. Лошадка, правда, ладная такая, бокастая, и тележка веселая.

– При чем здесь его тележка? Скажите, кто его прислал, и что он вам говорил.

– Да он ничего такого не говорил, вот вам истинный крест, ни словечком лишним не обмолвился. Спросил сразу, дома ли барыня, то есть, вы, и имя ваше, отчество и фамилию, все в точности назвал. А как услыхал, что вас дома нету, отдал коробку и велел передать всенепременно из рук в руки.