Город без людей

— Проклятая воровка! — заворчал он. — Обокрала кого-то, оставила беднягу без обеда!

Сразу было видно, что Мустафенди честный, порядочный человек.

«Чудесный денек! — восторгался он. — В Таксиме сойду и не спеша пройдусь до тоннеля. Ведь у меня нет иных забот, как только радовать свое сердце».

На остановке Сюрпагоп в трамвай вошла пожилая женщина. Мустафенди тотчас поднялся, уступая ей место.

Женщина признательно улыбнулась:

— Не беспокойтесь...

— Прошу вас...

— Большое спасибо...

— Помилуйте!

Вот и Таксим. Но Мустафенди не сошел с трамвая, испугавшись, что пожилая женщина подумает: «Должен был сходить, потому и уступил место». Проехал до Агаджами.

Солнце ласкало мостовые Бейоглу.

Мустафенди двинулся к Галатасараю, изредка останавливаясь перед витринами больших магазинов. Глаза его искрились счастьем: впереди целый день! Он с любовью смотрел на трамваи, автомобили, людей. Ах, как это прекрасно — жить!

Увидев за витриной «Дегюстасьона» мужчину, пьющего пиво, он ощутил в горле легкую прохладу. Мустафенди всю жизнь мечтал выпить холодного пива в жаркий июньский полдень. Однако ни время, ни кошелек не давали ему возможности осуществить эту мечту. Он был мелким чиновником с небольшим жалованьем. Тридцать лет жил Мустафенди честной трудовой жизнью, с девяти утра до пяти вечера перебирая запачканными в чернилах пальцами кипы бумаг.

Как быстро промелькнули годы! Когда он впервые сел за стол, за которым прошла вся его жизнь, ему не было и двадцати лет. Потом женитьба, ребенок... Ему и в голову не приходило, что наступит день, когда он уйдет в отставку, получит премию в две тысячи лир и станет обладателем двадцати четырех часов, которыми — до минуты, до секунды — будет распоряжаться так, как захочет.

Сердце наполнилось радостью. Мустафенди остановился на углу «Депостасьона», свернул в пассаж «Христаки», купил в дверях у торговца фруктами двести граммов соленого миндаля. Мужчины, сидя на бочках, пили пиво. Он взглянул на них с нежностью, как смотрят на старых, закадычных друзей.

У цветочных киосков молодые женщины выбирали гвоздику. Официант нес одному из клиентов тарелку с аппетитно пахнущим куском жареного мяса. Торговец пятновыводителем, стараясь привлечь внимание прохожих, показывал фокусы: лира Турецкой республики, завернутая в белый платок, каким-то образом бесследно исчезала. К Мустафенди подбежала маленькая бедно одетая девочка с букетом цветов и продела в его петлицу гвоздику.

Мустафенди улыбнулся, вынул из кармана монету в пять курушей и сунул в руку девочке. Чувство ответственности за своих бедных единоплеменников доставляло ему, обладателю двух тысяч лир, удивительное наслаждение.

Мустафенди сел за один из столиков, вынесенных на улицу из подвального ресторанчика и заказал холодного пива. Тротуар недавно полили водой. Безжалостное солнце сжигало все, что попадало под его лучи. Но здесь, в тени тента, из-под столиков веяло приятной прохладой.

Мустафенди поднял запотевший стакан с ледяным пивом и сделал большой глоток. Горьковатая влага, пощипывая язык и горло, приятно холодила желудок. Мустафенди взглянул на раскаленную солнцем стену, и глаза его затуманились от наслаждения.

В позолоченных клетках на дверях лавочек весело заливались желтые канарейки. В небольших жестяных банках с водой стояли пестрые цветы. Их аромат разносился по всему пассажу «Христаки». За соседним столиком пожилой, хорошо одетый мужчина вступил в приятную борьбу со свиной отбивной, ожившей под его ножом.

Ах, как это прекрасно — жить!

Впервые Мустафенди испытывал пьянящую радость оттого, что в мире цветов, запахов, голосов он живет так, как хочет. На счету в банке лежат ровно две тысячи турецких лир, которые в любой момент готовы к его услугам. Две тысячи новеньких хрустящих бумажек!.. Награда за тридцатилетнюю безупречную службу.

Мустафенди бросил в рот несколько соленых миндалин. Глубоко-глубоко вздохнул, со всей силой легких втянув в себя прохладу, поднимавшуюся из-под столиков.

По соседству двое молодых парней оценивали проходивших мимо женщин.

— Пять бумажек.

— Не-е-е-ет. Все пятнадцать...

Сквозь солнце, цветы, канареечные трели шли и шли женщины. Снежная белизна плеч, просвечивающих сквозь рукава покроя «японка», нежные груди, подрагивающие под пестрым набивным шелком, сотни стройных ног, словно мраморные колонны, исчезающих под облаком волнующих юбок...

Пожилой мужчина, покончив с отбивной, вынул бумажник, чтобы рассчитаться с гарсоном. Глаза Мустафенди помимо его воли покосились на бумажник из свиной кожи. В тот момент, когда мужчина доставал красненькую кредитку в десять лир, бумажник раскрылся совсем. Из него выглядывали пачки ассигнаций, светло-зеленые, ярко-зеленые, темно-зеленые. Они привлекли внимание Мустафенди. Он глянул. Еще раз глянул. Сосчитал нули: «Один, два, три...» Это были банкноты, которые он видел впервые в жизни, каждая достоинством в тысячу лир! Финансовый отдел вилайета выплатил ему премию мелкой купюрой. А тут — тысячелировые ассигнации распирали бумажник из свиной кожи!

Пожилой мужчина небрежно захлопнул свой бумажник, вмещавший десятки наград за тридцатилетнюю службу таких, как Мустафенди, сунул его в карман. Дал гарсону на чай. Поднялся.

Молодые люди за соседним столиком продолжали оценивать снежную белизну плеч, просвечивающих сквозь рукава покроя «японка», нежные груди, подрагивающие под пестрым набивным шелком, мраморные ноги, исчезающие под облаком волнующихся юбок.

Три американских моряка и две женщины внесли в пассаж шумное оживление. К ним тотчас подбежали четыре гарсона. В одну минуту на столике появились ветчина, красная икра, сыр «рокфор» и всевозможные салаты. Рыжеволосый моряк рисовал пальцем в воздухе какие-то фигуры, стараясь объяснить глупо улыбающимся гарсонам, какую рыбу он хотел бы съесть. В «разговор» вмешалась одна из женщин.

— Надо окунь, окунь... — сказала она на ломаном турецком языке.

Американец одной рукой потянул себя за ухо, другой — хлопнул по затылку как бы в наказание за то, что так быстро забыл слово, заученное им, едва он ступил ногой на Галатскую пристань.

— Йес, о'кей! — захохотал он.

«У нас даже офицеры не в состоянии так украсить стол, как эти простые моряки», — подумал Мустафенди. Он присмотрелся к хохочущему матросу, стараясь уловить соответствие между лицом, пышущим простодушием, и огромным туловищем, вдвое превышающим высоту спинки стула.

— Недаром говорят, чердак высокого дома всегда пуст... — пробормотал он.

Из пивного бара вышла кокотка типа «Made in Turkey» [78] . Обед, состоящий из порции сосисок и двух стаканов пива, был закончен. Она бросила жадный взгляд на столик американцев и пошла прочь, покачивая бедрами.

В нос Мустафенди ударил аромат духов. Его ноздри задрожали.

Кокотка даже не взглянула на него. Быстро шагая — не дав возможности официантам и торговцам фисташками разомлеть, — она вышла на улицу.

78

«Сделано в Турции» (англ.).