Город из воды и песка

— Офигеть как всё странно. Не знаю даже, что и сказать тебе по этому поводу… Мажор он какой-то, Саня этот твой. Ебстись хочется, но ему стрёмно. Реально, целку бережёт. Чтоб не узнал никто. Не подумал чего. А с девчонками он как?

— Не было у него никого.

— То есть что, вообще никого?

— Но я же свечку не держал.

— Ну и чего ты тогда загоняешься, Войнов? Тебе ебаться с ним нравится? Нравится. Ну и ебись себе на здоровье! Раз он такой прыткий. Чистый тем более. Голову не забивай. На хрена тебе с ним отношения? Вот на хрена вообще? Тараканы его? Шикарный же вариант он тебе предлагает. А ты морду воротишь. Ну надоест — спрыгнешь. Дурак вот ты, Войнов, какой-то. Ей-богу. Хотел же себе такого парня, на всё готового. Чего теперь-то не нравится? Не бывает стихов в жизни, пойми ты. Одна только проза… Так что — бери и не парься. Слышь?

От Саши пришло сообщение, когда Войнов ехал домой с «трезвым водителем». Войнов нажал, чтобы прочитать, и засмеялся.

«Спасибо за подарки. Очень понравились».

— Очень понравились, блядь! — прыснул Войнов. Водитель посмотрел на него в зеркало заднего вида (Войнов решил, что «в говно» удобнее будет растечься на заднем сиденье), но промолчал.

Войнов не без труда, но сумел набрать: «Давай завтра встретимся. Ебаться хочется, сил нет. А у меня тут молодой любовник. Когда ещё такой случай представится, правильно?»

Ответ пришёл не сразу, Войнов видел, как строчка «печатает» то появляется, то исчезает. Думает, наверное, что на это ответить, с-сука!

Наконец отписался: «Я не могу завтра».

Войнов сразу вернул: «В понедельник?»

Ответ опять пришёл минуты через две-три: «Хорошо. В понедельник».

«Там же. Я закажу номер».

«ОК».

Глава 20. На рану как соль, сука любовь...

Воскресенье прошло на отходняке. Войнов не думал на самом деле, что так нажрётся. Накануне, то есть в ту самую злоебучую субботу, ему совсем не казалось, что он усвинячивается в хламину. Ну прибухнул с другом — первый раз, что ли? Душа болела. И у него, и у Рената. Как без водки? По бутылке на харю. Не так уж и много. Оказалось — много. Потому что воскресенье-то ему пришлось провести в постели. Не, он никогда не отказывался, если случалась возможность, — от постели. Вот поваляться или посекситься с кем-нить очень приятным. Но лежать в состоянии между «поблевать» или, извините, «продристаться» — это, в общем, не про ту постель, в которой хотелось бы провести единственный законный выходной. Ещё и ощущения были такие, что ой. То ли качает, то ли в стратосферу куда-то уносит, то ли просто я не я - а где я? А где тело моё бедное?

Может, была водка палёная? А кто её знает? Вот ведь в шайтан-магазине и то лучше оказалась. Правильно, Никитос, не доверяй ресторанчикам! Этому тебя ещё мамка с детства учила. Не знаешь разве, из чего и как там всё готовится? Как для себя? Хах! Ну-ну! Блажен, кто верует. Первым будет в очереди на унитаз.

В общем, воскресенье вышло вот вообще непутёвое. Войнов упился теперь уже воды, пытаясь вымыть из тела всю дрянь. Ещё часа три или четыре провалялся в каком-то парадоксальном жидком тумане, периодически поднимаясь, чтобы отлить. В телефон вообще не смотрел. Оставил его в другой комнате. Всё равно от Саши теперь ни ответа, ни привета, как будто и знакомы были едва, как будто и не было этих скольких там? Трёх сумасшедших недель. Будто не было всего этого невозможно Сашиного, невероятного, только его, чудесного, будоражащего, волшебного, предельно честного: «Никогда ни по кому не скучал так», «Я тоже люблю тебя», «Никита», «Никитушка», «Не хочу тебя потерять», «Милый». И не слышать не мог, не запомнить не мог! Сколько ещё это будет в нём? Растворённое, нежно хранимое, разбежавшееся тонко по телу по сети капилляров, по крови и с кровью, бьющееся под сердцем и в сердце, под клапанами, над клапанами, в предсердиях, в желудочках. Все Сашины «добрые утра» и «спокойные ночи», все его песни, клипы, книги, стихи, Верещагин, Кавафис и Вирджиния Вульф. Господи! Он же был его! Совсем вот вообще его! В их первую встречу. Его славным единственным нецелованным мальчиком. Его счастьем. Его даром божьим. И можно ли было это сыграть? Ни за что! Никогда! Вот только теперь Войнов чувствовал, что его поимели. И это ощущалось гадко и горько. Он по молодости, конечно, бывало, что вляпывался в не те ситуации, не в тех людей. Но каждый раз как-то везло, и бог его, дурака, миловал. А в этот раз — не проскочилось. Родители же не учат, что, если тебя хотят поиметь — не позволяй! Беги! Не из-за того, что плохие родители, а лишь потому, что сами из того же порочного круга; в своё время не могли, не знали, как выбраться. И вот что из поколения в поколение получается: терпи — пока терпелка не кончилась, терпи, и только когда сил не осталось — стреляй! Но уж так, чтоб наверняка, чтобы камня на камне, чтоб ни одной травинки, ни одного деревца, ничего не осталось — только выжженная земля, только сухой ветер, ненависть и беспощадное солнце.

Войнов чувствовал себя — хах! — шкуркой от авокадо. Будто его уже выскребли, прям до донышка, и даже порвали кожицу. Ещё только до помойки не донесли — просто не дошли руки. Так «замечательно» он, пожалуй, себя никогда в жизни не чувствовал. А завтра? Что будет в понедельник, он даже думать не мог. Никто не любит понедельники, поэтому ружьё и нагайка — правильный выбор.

* * *

Рабочий понедельник, на удивление, прошёл тихо. Без волнений и эксцессов. Уже в половине восьмого Войнов был свободен. Он сел в машину и поехал в гостиницу. Нервяка не было. Но и трепета тоже. Не отпускало какое-то предчувствие: хорошего ли, плохого ли — Войнов даже не пытался анализировать. Просто плыл по течению. Проживал время, минуту за минутой, понимая, всё равно случится — то, чему должно быть. Случится, как ни отдаляй, как ни убегай.

В номере (всё в том же, в триста четвёртом) было темно и прохладно. Постель аккуратно заправлена. Здесь они с Сашей первый раз встретились. Первый раз целовались. И сексом занимались тоже здесь — на безлико, по-гостиничному застеленной тёмно-синим покрывалом кровати. Здесь Саша говорил ему разное. То, от чего хотелось взмывать под потолок, словно на крыльях, и висеть там, завороженно взирая на них двоих, вросших друг в друга, переплетённых, сплавленных. И то, от чего хотелось никогда больше не открывать глаз, зашторить не только окна, но и уши, и сердце своё зашторить, занавесить всё наглухо и рыдать там, в этом непроницаемом коконе, пока не кончатся слёзы или пока не закончатся силы биться и всхлипывать.

В этот раз в номере Войнов просто опускается на кровать и ждёт — того, что произойдёт: хорошего ли, плохого ли. Остаётся лишь ждать. Десять минут, двадцать, полчаса — до стука в дверь, долгожданного и такого… страшного.

Войнов поднимается и открывает дверь. По правде сказать, он сначала надевает на глаза маску эту злоебучую, сразу же её снимает, с отвращением, но потом цепляет снова и открывает Саше всё-таки как полагается, в тёмную. Войнов слышит:

— Привет. Ты давно приехал?

Голос — словно Саша боится — чрезмерно натянутый, а оттого непривычно звонкий, не как Войнов привык: к низковатому, обволакивающему, мягкому.

Они перемещаются в спальню. Там Войнов тянется к губам — Саша позволяет себя целовать. Но поцелуй выходит каким-то смазанным, странным, не жарким, не требовательным, скорее вопросительным, невнятным. Войнову кажется этого мало. Раз уж и так ничего не понятно, надо целовать ещё — пока не станет понятно. Нужно добиться ясности, каких-то более чётких эмоций. Хотя бы. Иначе зачем они вообще тогда здесь сегодня встретились?

И после первого, в следующий Войнов целует Сашу гораздо сильнее. Он комкает пальцами на спине ниже лопаток какую-то Сашину одежду, опять вроде толстовку. Саша начинает нервничать, но ещё не пытается его остановить и не предпринимает попыток вырваться. Войнов не думает, не мечется, решает, что можно и дальше — он смещает руку на поясницу. И потом, не дав опомниться ни себе, ни Саше, накрывает и стискивает ладонью ягодицу. Саша дёргается:

— Никита, не надо! Не трогай! Не надо! Ты обещал! — как-то жалко, с надрывом, очень испуганно.

Но, кажется, Войнов от этого только заводится. Он сжимает Сашу снова и ещё исхитряется как-то другой рукой притиснуть Сашин член, схватить за промежность.

— Не смей! Слышишь, не смей! Не трогай! Пусти! — Саша вырывается с таким ужасом, почти в агонии, отталкивая его зло и остервенело, что Войнов отступает сразу же, оставляет его в покое.

Войнов слышит, как Саша дышит — шумно и загнанно, как будто реально боролся не несколько несчастных секунд, а хренову тучу времени бился за свою жизнь. А что он сделал - всего-то оттолкнул уже знакомого ему любовника, с которым и целовался, и трахался, и столько раз играл в секс по телефону, что уже и пальцев на двух руках сосчитать не хватит.

Войнова накрывает такой щекочущей невозможной досадой, что он срывает с глаз чёртову маску, кидает её себе под ноги — и совсем ничего не видит первые несколько секунд, словно и правда ослеп. Потом постепенно различает комнату и предметы, что с ним рядом находятся, хотя вокруг по-прежнему темно, окна зашторены (Войнов сам ведь их занавешивал). Войнов на ощупь пробирается в другую комнату, которая вроде прихожей, так же на ощупь находит диванчик, опускается на него. Саша, по всей видимости, остаётся где-то в спальне, в другой комнате.