Грифоны охраняют лиру

Пейзаж тут неуловимо отличался от среднерусского: лес был старый, темный, с обилием дубов, изредка перемежающихся веселыми березовыми рощами: отчего-то березы меньше прочих готовы были смешаться с другими деревьями, держась особняком, как старшеклассницы перед началом гимназического праздника. Время от времени лес по каким-то таинственным причинам вдруг прекращался, так что в обе стороны открывался простор: луга, нетронутые плугом или косой, извивающаяся речка, поросшая невысокими кустами с плавным абрисом, редкие купы деревьев, опасливо выбравшихся из-под лесного крова и не знающих, как вернуться назад.

Холмы, которые Никодим заметил еще с привокзальной площади, со временем разгладились, хотя до сих пор кое-где глаз выхватывал вдруг нечто вроде насыпей или курганов, расставленных в таком подобии порядка, что поневоле приходилось задумываться об их рукотворности. Удивительно было полное отсутствие жилья или каких-нибудь вообще следов жизнедеятельности: взгляд поневоле искал пасущиеся тучные стада или теснящиеся избы — и не находил ничего.

«Сейчас будем поворачивать», — проговорил вдруг Савватий — и Никодим не успел подивиться такой предупредительности, как машина вдруг соскочила с дороги и въехала в самую гущу кустов, так что ветки их протестующе заколотили по стеклу и кузову, как демонстранты по лимузину, на котором тщетно пытается скрыться диктатор, зря переодетый в женское платье. За кустами обнаружилась узкая, полузаросшая грунтовая дорога; орешник с двух сторон сомкнул над ней свои ветви так, что пришлось включить фары, иначе в полутьме невозможно было ничего разглядеть. Подвывая мотором, переваливаясь с боку на бок, машина медленно ехала в зеленоватой тьме, попеременно погружаясь колесами в лужи, как будто наполненные кофе с молоком: увидев этот нежный цвет, получившийся из-за особенностей суглинка, Никодим вспомнил, что не успел позавтракать — впрочем, может быть, это было и к лучшему: качало и трясло немилосердно. Вероятно, когда-то очень давно по этой дороге ездили лесовозы или трактора, разбив ее до последней степени: по сути, она состояла из двух траншей, прорытых какими-то исполинскими гусеницами (возможно, в обоих смыслах), так что Савватию приходилось балансировать левым колесом на возвышающемся между ними гребне, а правым на обочине, но время от времени он поневоле соскальзывал в колею, сдержанно бранился сквозь зубы и, свирепо клацая скоростями (рычаг был уже давно у Никодима отобран), взбирался обратно. Иногда по каким-то таинственным причинам колеи вдруг выполаживались и дорога делалась почти нормальной: тогда Савватий принимался с облегчением насвистывать, прибавляя скорость. В один из таких моментов он вдруг резко затормозил, заглушил мотор, выскочил из машины и, подбежав к чему-то, лежащему на дороге, жестом позвал Никодима. Тот выбрался, с удовольствием распрямляя затекшие ноги, и подошел к нему: на дороге лежал и шевелился крупный уж с желтыми пятнышками на голове. «Задавили злодеи ужика», — плачущим голосом проговорил Савватий. Похоже, действительно по рептилии проехало колесо предыдущей машины, причинив ей тяжелое увечье: ползти она не могла или почти не могла, хотя оставалась вполне живой и даже сохраняла остатки подвижности, но при этом была в самом свирепом настроении, шипя и злобно раскрывая пасть. Савватий склонился к ней с таким пылом сострадания, как будто он был индейцем, а змея состояла тотемным животным его племени: отрывисто сокрушаясь из-за невнимательности коллеги, он потянулся к несчастному существу, чтобы убрать его с дороги, но, не рассчитав, провел рукой слишком близко от ощеренной треугольной морды, так что уж чуть ли не со вздохом облегчения вцепился ему в палец. Савватий, как будто ожидавший этого момента, затряс рукой, на которой уж болтался как сложное чешуйчатое украшение: было похоже, как будто толстая немолодая и неуклюжая гимнастка репетирует номер с лентой, только лента еще и дополнительно шипела сквозь зубы. Наконец при очередном рывке пресмыкающееся, не удержавшись, оторвалось и улетело куда-то в кусты. Савватий, справившись со своим сочувственным порывом, разглядывал прокушенный палец и две проступившие на нем бисеринки крови как редкий экспонат. Никодим поискал взглядом сошедшего со сцены ужа, но не нашел; впрочем, спутник его, как ни в чем не бывало, не вспоминая уже, кажется, о происшествии, засеменил обратно к машине, погрузившись в свои мысли; Никодиму показалось, что если бы он не поспешил вслед, то тот мог бы уехать, про него запамятовав.

Спустя еще час или два (Никодим забыл с утра завести часы, так что счет времени был потерян еще на вокзале в Себеже) стало казаться, что после поворота на лесную дорогу они продолжают ехать по какому-то необыкновенно большому кругу: настолько приметы пейзажа казались подчиняющимися единому ритму. Говорят, что человек лучше всего запоминает мелкие детали интерьера комнаты, в которой жил ребенком: свежая, азартная до заполнения память лучше всего захватывает и сохраняет всякие мелочи, скопидомски пакуя их с неизвестной целью на всю жизнь. Комната Никодима была в детстве оклеена желто-пестрыми обоями с мелким рисунком: подряд шли довольно грубо стилизованные игрушки — тедди-беры, клоуны, заводные птички, глупомордые ослики, пирамидки — всего около двадцати предметов. Маясь детской бессонницей, Никодим часами разглядывал узор этих обоев в надежде обнаружить последовательность, в которой бы рисунки повторялись: едва ему казалось, что последовательность эта (медведь-осел-медведь-пирамидка-зонтик-кукла-медведь) нащупана, как выяснялось, что в следующей итерации в этот набор вторгается какая-нибудь пришлая дрянь, вроде теннисной ракетки, так что весь расчет надо было начинать заново. Он исходил из того, что обои должны печататься особенными круглыми валами, на манер мельничных жерновов, так что рисунки поневоле обязаны повториться, — но то ли окружность этих валов была больше, чем высота потолка его комнаты, так что полотнище, потребное для нее, не успевало дважды обернуться на заводе, то ли вмешивалась еще какая-то дополнительная сила, каприз оставшейся за кадром обойщицы (некогда — и не подозревая, конечно, про умственные спазмы будущего насельника квартиры, — оклеивавшей его обитель). Между прочим, в гимназическом уже возрасте, каждый раз слыша пословицу про медленно мелющие Божьи мельницы (которой часто уснащал свою речь мизогинический Жан Карлович), он представлял себе не истинные жернова, а эти дьявольских габаритов валы на воображаемой фабрике.

Похожее чувство ощутил он и сейчас, пытаясь выцепить в заоконном пейзаже повторяющиеся детали, чтобы убедиться в крепнущем подозрении, что Савватий просто возит его кругами, причем с неясной целью — не оправдаться же за давно сговоренный гонорар. Он запоминал прогалину в орешнике, поваленное дерево, оттащенное неизвестным доброхотом с дороги, громадный конусообразный муравейник, похожий на шляпу, оброненную волшебным исполином, хилый ручеек, небрежно пересеченный бревенчатым мостиком, заросли папоротника, подступившие вдруг к самой дороге, промоину, в которой виднелось что-то красноватое, непонятное, — и только ему вдруг начинало казаться, что он уловил этот ритм, как в него влезало новое: например, огромная, стоящая у дороги сосна с полностью ободранной на нижних двух метрах корой. Никодим близок был к тому, чтобы, прервав молчание, спросить наконец, долго ли еще осталось, как вдруг машину пару раз ощутимо тряхнуло, и они вырвались из-под орехового полога на берег быстрой лесной реки.

Это, очевидно, и была та самая, обещанная заранее Исса, но не хотелось даже спрашивать — таким облегчением повеяло вдруг на него от ее скромных, быстро текущих вод. В этом, похоже, тоже было что-то архаическое: так дальний наш предок выбирался с облегчением из-под полога густых джунглей, где на каждом шагу, шипя или рыча, подстерегала его опасность, на далекое приволье, по которому враг не мог подобраться близко и оттого пасовал перед слишком трудоемкой добычей. Река вся была как в сказке или фильме: неширокая, полноводная, извилистая, уходящая вправо и влево, куда хватало глаз, плавными очертаниями берегов. Кое-где виднелись над ней купы каких-то мелколиственных кустов; поблизости крупная ива, уцепившаяся за самый берег, да так, что часть корней болталась уже в воздухе, склоняла к серебряным ее водам свои плакучие ветви; под ними вода как будто кипела и жила — здесь собралась стайка рыб, не без основания ожидающих, что манна небесная ссыплется им с ивовых ветвей прямо в подставленные игрушечные пасти. Неспокойная вода, вся в бурунах и маленьких водоворотах, приводила в мягкое движение плети каких-то водяных растений, заставляя их мягко колебаться, как развевающиеся волосы боттичеллиевских ясноглазых красавиц (при условии, что он писал бы их зеленокудрыми). Крутоватые берега, на которых среди изумрудной травы виднелись выходы желтого суглинка, были испещрены чьими-то норами: тут тоже, очевидно, жил кто-то, питающийся от речных щедрот, но отсутствовавший ныне из-за дневного времени. Прохлада, особенный речной аромат, чуть слышные журчание и плеск, перебиваемые жужжанием неопасных насекомых и попискиванием птиц, в изобилии круживших над самой водой, делали реку какой-то внятной границей между двумя мирами — хотя лес на той стороне, насколько можно было судить, ничем не отличался от здешнего: та же колея, вползавшая под широколиственный покров.

Берега были соединены бревенчатым мостом, первый же взгляд на который подтверждал небезосновательность опасений Савватия. Вероятно, он был построен еще в незапамятные времена и рассчитан исключительно на гужевой транспорт: тяжелые возы, запряженные плечистыми густогривыми битюгами, должны были медленно следовать по нему из глубин леса в сторону уездного города, к тамошним покупщикам, либо на губернскую ярмарку — и возвращаться налегке с довольным, чуть припахивающим водкой седоком купеческого звания, с туго побрякивающей мошной, спрятанной за пазухой. Вероятно, первое прикосновение каучуковых шин он еще мог брезгливо снести, но когда привычный мелодический перезвон колокольчиков навсегда был заменен скверным бензиновым бурчанием и тарахтением, мост стал постепенно разваливаться. Крупные, составлявшие его бревна были еще живы и целы, но между прогонами и опорами видны были уже значительные щели, а сами опоры покосились и подгнили снизу.

Заглушив мотор и выйдя из машины, Савватий несколько раз прошелся по мосту взад и вперед, при каждом развороте заглядывая под него, как будто ожидая, что там сидит, скорчившись, тролль, подстерегающий момент, чтобы выскочить. Потом попинал ногой какую-то торчащую вертикально деревяшку, игравшую, очевидно, ключевую роль в конструкции, поскольку весь мост протестующе заскрипел и затрясся («Нагель запрел», — пояснил он сквозь зубы). Ехать ему явно не хотелось, но деваться, кажется, было уже некуда: Никодим же, приметив его колебания, испытал вдруг к нему волну теплого сочувствия — сам вечно неуверенный, постоянно сомневающийся, он подсознательно считал, что окружен убежденными, решительными мужчинами, на фоне которых казался себе совершенным рохлей, так что любые признаки чужих колебаний и стороннего безволия были для него утешительны. Наконец, как-то особенно горько вздохнув, Савватий направился к машине, жестом пригласив Никодима занять пассажирское место. Перекрестившись (между прочим — двумя перстами), он завел мотор, отъехал немного назад и скрючился над рулем, сделавшись похожим на старую мудрую панду. Чуть наклонив голову, он смотрел перед собой на мост, как будто что-то высчитывая или читая про себя молитву; затем еще подсобрался, бросил быстрый колючий взгляд на Никодима и резко нажал на газ. Машина подпрыгнула и бросилась вперед. Перескочив первое зияние там, где бревна отошли от края прибрежного настила, и выкатившись всеми колесами на мост, он притормозил и стал плавно двигаться к противоположной стороне. Машина, ровно гудя мотором, переваливалась на стыках бревен, как кораблик на волнах, так что Никодиму пришлось ухватиться за ручку над дверью. Приготовившись уже отклониться обратно после очередного гребня, он почувствовал вдруг, что спуск затянулся, а машина мягко заваливается вправо. Савватий выругался сквозь зубы. С каким-то полухрустом-полустоном бревна разошлись, и бедный автомобиль, сильно покосившись на правый борт, замер над пропастью.

Савватий выскочил из машины с такой скоростью, что Никодим перепугался — не кажется ли ему, что машина сейчас упадет в реку: впрочем, когда он попытался открыть свою дверь, выяснилось, что ее заклинило. Савватий, обежавший машину и замерший в фаталистическом пароксизме, заметил его усилия и помог выбраться. Зрелище действительно было скверное: очевидно, скреплявшие бревна части настила разрушились, так что колесо, попавшее между бревнами, выворотило одно из них и накрепко засело в образовавшейся яме. «Сейчас поддомкратить попробуем, — проговорил Савватий, чья печаль оказалась вполне деятельной. — Ты за хлыстом сходи, а я расставлюсь». Сообразив, что речь идет о тонком длинном дереве (и мысленно похвалив себя за понятливость), Никодим, аккуратно ступая, сошел с моста и пошел назад по дороге, по которой они приехали. Нужное деревце, заранее спиленное безвестным бутафором, нашлось почти сразу. Ухватив за комель, Никодим потащил его к мосту, против воли обратив внимание, что волочащаяся по земле желтоватая крона затирает их следы, усложняя возможную спасательную экспедицию. Впрочем, думал он далее, маловероятно, чтобы такая экспедиция была отправлена — скорее кто-то поедет в Могили или обратно по собственным делам и никак их не минует; даже неглупо, что они перегородили своим автомобилем мост настолько, что не обязаны взывать к самаритянству — собственно, у потенциальных спасателей не остается выхода: или они высвобождают машину, или оставляют свою рядом и идут пешком. Савватий уже колдовал рядом с попавшим в западню колесом, прилаживая две дощечки (на вид весьма хрупкие) по обе стороны приземистого домкрата, больше всего похожего на иссиня-черный и явно несъедобный гриб.

«Принес? Молодец, — полуобернулся он к Никодиму. — Давай сюда. Как подыму — подпихивай».

Савватий, мигом совладав с деревцем, подвел комель под раму и по-архимедовски нажал на ствол. Автомобиль дрогнул. «Давай, давай», — прошипел он Никодиму, наваливаясь на рычаг. На лбу у него вспухла и запульсировала синеватая вена, как будто кто-то из внутренних его постояльцев подобрался к поверхности посмотреть, чем это занимается хозяин. Никодим, присев на корточки, постарался уместить домкрат в образовавшуюся щель, но нескольких сантиметров ему не хватало. «Не влезает». — «Ладно». С выдохом облегчения он отпустил бревно, и колесо вновь вернулось в западню. «Подтесать надо. Сможешь?» Из багажника, который тоже сперва не хотел открываться, но уступил, был извлечен угрожающего вида топор на длинной изогнутой рукоятке: с подобным (если не с этим же самым) оружием какой-нибудь дюжий рыжеволосый Олаф Свинозубый мог завоевывать эту землю тысячу лет назад. Никодим задумался: магия переправы (отсыревший заряд которой и заставил их попасться в ловушку) могла родиться лишь у сугубо сухопутного народа. Греки, несколько дней преследуемые врагами, кричали «Таласса!», увидев море: это означало, что они спасены. Напротив, для славян (к которым Никодим себя самонадеянно причислял) это значило бы западню. Мифологический экскурс был прерван Савватием, который, споро обрубив ветви принесенного Никодимом деревца, вручил его Никодиму с назиданием налечь изо всех сил. Никодим покорно налег. Савватий встал на колени и со звериной сноровкой несколькими ударами своей могучей франциски вырубил в бревне паз достаточных, а то и избыточных габаритов. Кряхтя, он потянулся за домкратом, медвежьим каким-то движением подгреб его к себе и мгновенно приладил: доску снизу, под основание, и доску сверху, между пяткой поршня и рамой автомобиля. «Отпускай», — выдохнул он, убирая руки. Никодим отпустил. Автомобиль, поскрипывая, лег на домкрат и оцепенел. «Теперь я аккуратно поднимаю, а ты иди за лесом… нет, постой. Начинай пока». Никодим послушно опустился на колени (мысленно порадовавшись, что в бауле были запасные джинсы) и стал аккуратно работать рычагом. Машина медленно поползла вверх, высвобождая пружину: колесо пока оставалось в яме, но крен кузова постепенно выправлялся. Савватий, убедившись, что пассажир приставлен к делу, побрел в лес. Никодим, лишившись догляда, сбавил темп и осмотрелся.

Человек склонен считать себя центром мироздания, да это и естественно — сам ракурс людского взгляда подразумевает существование центральной точки, воронки, куда, как сказал бы киник, засасываются и снедь, и впечатления. Оборотная сторона этого — постоянное (и вполне ложное) чувство неравнодушия окружающего мира: вроде бы все было по-прежнему, за вычетом впавшего в кому автомобиля, — слегка, еле слышно, очень нежно журчала река, обходя какие-то невидимые препятствия (присмотревшись, впрочем, можно было углядеть крупную корягу, встопорщившую над водой свои заостренные корни); попискивали птички, барражирующие в воздухе над ней, легким шумом, как эхо далекого поезда, накатывал ветер, чуть заметно колебавший тонкое кружево березовой листвы, надсадно сопя, топал Савватий, волочивший в руках, как диковинного елового младенца, груду лапника. «Качай, качай, до вечера будем сидеть», — крикнул он Никодиму еще подходя, но без надсада, а скорее дружелюбно. Тот вновь задвигал рычагом. Савватий стал подкладывать густо пахнущие хвоей еловые ветви в образующуюся под колесом выемку, пока не забил ее всю; еще немного лапника было добавлено и по обеим сторонам, чтобы оно не заскользило, стронувшись. «Стоп, опускаем». Просунув руку, он переключил что-то на домкрате, после чего, отобрав у Никодима рычаг, несколькими резкими движениями приопустил машину и выдернул домкрат из-под опоры. Автомобиль, покачнувшись, встал. Аккуратно убрав в багажник инструменты, Савватий попросил Никодима отойти подальше, а сам, вновь перекрестившись, сел за руль. Мотор взревел. Аккуратными движениями, каждый раз поддавая газу, Савватий стал раскачивать машину вперед-назад, постепенно увеличивая амплитуду. Никодим, перешедший мост, наблюдал за ним с какой-то охватившей вдруг его апатией — исход этого дела казался ему до некоторой степени безразличным: само единоборство машины с мостом перешло в какую-то спортивную область — сочувствуя шоферу, он никак не прикладывал успех или неудачу к собственной судьбе, как будто смотрел на это все из кинозала. Наконец с особенно продолжительным пароксизмом рева автомобиль выбрался задним ходом из плена, разбрызгивая из-под больного колеса брызги хвои, и, не останавливаясь, выбрался кормой вперед на себежский берег. Савватий, не глуша мотор, высунулся в окно и поманил Никодима пальцем. Тот подошел.

— Извини, парень, — дальше не поеду. Не пускает.

Пошарив за пазухой, он вытащил кошель, вынул оттуда червонец и с видимым неудовольствием отдал его Никодиму.

— Хочешь — сумочку твою с автолавкой передам, а нет, так и забирай ее.

— А далеко тут? — спросил Никодим, поняв по убедительно-удрученному виду своего возницы, что спорить с ним бесполезно.

— Да часа за два добредешь. Все время прямо по дороге — там и будут Могили. Или кто с поля поедет, тебя подхватит. Извини, но сам видишь. Не пускает.