Грифоны охраняют лиру

Никодим довольно скептически относился к мелкотравчатой деревенской мистике, но, поскольку Савватий, не моргнув глазом, отказался от денег, вероятно, для него это действительно кое-что значило. Тащиться по лесу с городским баулом очень не хотелось, но еще меньше хотелось полагаться на волю грядущей автолавки, так что пришлось извлечь его с заднего сиденья (дверь заело так, что Савватию потребовалось изнутри несколько раз ее толкнуть) и повесить на плечо; ручки немедленно впились сквозь рубашку в болезненную ключичную выемку. «Не держи зла. — Савватий посмотрел на него проникновенно сквозь приоткрытое окно, как зверь, уходящий в нору. Ну прощай». Развернувшись на прибрежном пятачке (причем Никодиму показалось, что сейчас он съедет задними колесами в реку и все начнется сначала), он резко взял с места и запрыгал по колеям дороги, уходящей в лес. Никодим остался один.

8

 В детстве он особенно любил книги о путешествиях, которые по закону жанра непременно включали подобный момент: герой, выехавший из пограничного форта в компании троих спутников и упряжки ездовых собак, обнаруживает себя посередине ледяной пустыни в блаженном одиночестве — и только мохнатый вожак растворившейся собачьей стаи заглядывает ему в глаза своими умными, разноцветными: «Ну и что ты наделал?» Собаки не было (что, несомненно, составляло минус), но не было и белого безмолвия: и лес, и река выглядели весьма дружелюбно. Шум мотора затих вдали, и только теперь стало понятно, как должно быть отвратительно лесным обитателям наше зловонное присутствие: свежий ветерок выдул с поляны остатки дизельного смрада, и Никодима облек сложносоставленный аромат раннего лета — первоцветы, экономно расходующие свои запахи, чтобы, приманив нужное число шмелей, не потратить раньше времени жизненные силы, потребные для вызревания семян; волглая прохлада реки, теплое тление болот, тонкие веяния пыльцы (заставляющие иных несчастливцев заходиться в заполошном кашле) — все это было для его встревоженной души словно чистые простыни для уставшего постояльца. Он в очередной раз за сегодня поднялся на мост и, дойдя примерно до половины, аккуратно сел на край, свесив ноги вниз и поставив баул рядом. Еле слышное дуновение ветра чувствовалось над самой рекой. Он подумал, что чувства его напряжены как никогда, вряд ли он в обычном состоянии обратил бы внимание на эти незначащие мелочи: что ток воздуха над рекой не совпадает с тем, что двигается над дорогой; не заметил бы водомерку, с избыточно деловитым видом проверяющую вверенные ей угодья, пропустил бы легкую конусовидную рябь на поверхности воды, как будто невидимый художник начал набрасывать незримой своей кистью прямо на глади контур стилизованной ели, но бросил посередине; светлую бабочку с четырьмя точками на крыльях, присевшую рядом с ним на мост, но в панике бросившуюся прочь, стоило ему пошевелиться. «Уж не напекло ли мне голову», — подумал он вяло: очень уж странная расслабленность овладела им при общем обострении чувств. Больше всего ему хотелось отыскать лодку, влезть в нее, свернуться калачиком и, оттолкнувшись от берега, отправиться по течению вниз — собственно, душа требовала движения в той же степени, в какой тело стремилось к бездействию. Подвинув баул, он устроился полулежа, опершись на него спиной. Облака над головой висели в несколько этажей (он вспомнил перистые и кучевые, мимоходом посетовав, что манкировал уроками географии). Присмотревшись, видно было, что двигаются они в разные стороны: кучевые, располагавшиеся пониже, эшелоном шли на Себеж, готовые заслонить солнце вероломному Савватию; перистые же медленно перебирались на ту сторону реки, куда надо бы было идти и Никодиму.

Он почувствовал, что засыпает, и встрепенулся: вряд ли бы ему грозило замерзнуть (ночи уже были теплые), но, к удивлению, он ощутил какую-то неловкость перед возможными прохожими: привиделась ему стилизованная пейзанка (отчасти, впрочем, напоминавшая протеическую красотку из вагона), игриво будящая его со словами «Вишь сморило барчука». (Откуда взялась эта фантомная сцена, он бы объяснить не мог.) Аккуратно спустившись к реке, он умылся и даже сделал несколько глотков: вода припахивала рыбой, но на вид была вполне чистой. Подхватив баул, он решительно зашагал в лес и вскоре оказался под его тенистым пологом.

Сперва ему — вечный невроз после привала — показалось, что он возвращается, но вскоре он убедился, что дорога ему незнакома: поперек нее лежал сваленный, очевидно бурей, настоящий лесной великан — могучий дуб, давно погибший и истлевший, державшийся до последнего момента вертикально только за счет своей крокодильей узловатой шкуры. Падение его вызвало в лесном малом народе эффект, как в Геркулануме легендарное извержение: так, по крайней мере, казалось по муравьиной суете. Никодим сунулся обойти его слева, но там оказалось сфагновое болото, с довольным чавканьем попытавшееся его разуть, так что пришлось перелезать через ствол: по крайней мере, здесь они с Савватием точно не проезжали. Повеяло вдруг странным ароматом, каким-то благоуханным тлением, напомнившим ему любимые духи Вероники: вспомнилось, как давным-давно, еще в самом начале близкого их знакомства, он, впервые их обоняв, пошутил, что так должны пахнуть мощи святых, причем не всяких, а только красавиц, замученных в юном возрасте. Вероника немедленно рассердилась, непонятно, впрочем, на что: то ли обидным прозвучало слово «мощи» (она время от времени начинала переживать из-за собственной худобы), то ли, напротив, само сравнение показалось как-то дискредитирующим драгоценную баночку (вычурной своей формой, между прочим, действительно напоминавшую кость, о чем Никодим счел благоразумным умолчать), обошедшуюся ей в чувствительную сумму.

Нынешний источник запаха, впрочем, был неясен, его приносили легкие порывы ветра откуда-то слева, со стороны болота: он подумал, что как раз для людей определенного склада обоняние может оказаться тоньше слуха, так что у сладкоголосых русалок или сирен, вздумай они заинтересоваться его персоной, шансов было бы меньше, нежели у болотных каких-нибудь нимф, которые решили бы приворожить его ароматами. Впрочем, это искушение его не прельстило настолько, чтобы свернуть с тропы. Дорога внешне не слишком (если не считать поваленного дерева) отличалась от той части, которую они преодолели вместе с коварным возницей, но само восприятие ее сильно изменилось. Несколько лет назад Никодим впервые оказался в столице по делам, а не с экскурсией, и так в какой-то момент заспешил, что вынужден был взять такси, — оказалось при взгляде на хорошо знакомые, а отчасти даже хрестоматийно открыточные виды, что Петербург гораздо в большей степени предназначен для рассматривания из окна автомобиля (а лучше, конечно, экипажа). Подобное чувство испытал он и сейчас — это был практически тот же лес, по крайней мере, вздумай он перечислять внешние его приметы, не нашлось бы и десятка отличий от того, что простирался по себежскую сторону Иссы, а меж тем чувство было другое. Может быть, добавившееся ощущение от дерна, мягко пружинившего под ногами (он шел по обочине, избегая колеи), приложило к прежней картине еще одно измерение, усложнив мир вокруг: как когда после скрипичного соло вступает вдруг весь оркестр. Мир был густонаселен, шумен и пахуч: из живых существ он видел только насекомых и слышал птиц, но с обостренной чувствительностью (если, конечно, это не было фантазией) ощущал несколько пар внимательных желтых или зеленых глаз, направленных на него из разных укрытий, — впрочем, это не пугало его. В какой-то момент ему послышались шаги; он остановился — шаги замерли тоже. Он произнес первую пришедшую на ум фразу — строку из напомненного покойным Зайцем стихотворения-шиболета: «Крокодила почешу я…» Лес продолжал молчать, только где-то вдалеке закуковала кукушка.

Заметив невдалеке основательного вида пенек, Никодим подошел и, смахнув обычный лесной опад вместе с напрасно запаниковавшей четой жужелиц, присел, положив баул на изумрудную куртину кукушкина льна. Вновь навалилась апатия, неудивительная, впрочем, после треволнений и полубессонной ночи. Остро вдруг захотелось курить: похлопав по карманам, он нащупал пачку «Сафо» и запасной полупустой коробок спичек; прилежный читатель Джека Лондона вновь напомнил о себе, наказав беречь последние — перспектива ночевки в лесу, еще недавно казавшаяся скорее теоретической, обретала вдруг живые очертания: так самые горькие наши страхи, существуя обычно по ту сторону реальности, могут в какой-то момент пробить вдруг ее, как стальная игла пронзает ткань, и предстать прямо перед нами. Чиркнув спичкой, он прикурил, и ароматная струйка дыма мягко поплыла, светясь и изгибаясь во влажных солнечных лучах, нехотя пропущенных сомкнутыми кронами деревьев.

Между тем день ощутимо клонился к вечеру. Неясно было, как это понять и чем измерить — тяжелый «Мозер» с гравировкой, купленный с одного из первых Густавовых гонораров, висел на руке мертвым грузом. Но чувство это было несомненным: вырванные из привычного городского контекста древние рефлексы вновь заработали в нем — как, вероятно, рожденный в неволе зверь, по странной прихоти судьбы выпущенный на волю, вдруг вспоминает каким-то спинным сознанием, как нужно охотиться и куда прятаться. Если бы ему (Никодиму, не зверю) пришла охота к рефлексии, он бы мог, отстраняясь от себя внутреннего, выпростать из ровного потока сплетенных ощущений несомненные сигналы близкой ночи: тени от деревьев сделались длиннее, возгласы птиц отрывистее, а из глубины леса, с болот поплыли вдруг волны влажной прохлады, хотя ветер явно стих. Докончив «Сафо», он тщательно похоронил окурок (вспомнив тем же древним умом, что нет в лесу врага страшнее и друга желаннее, чем огонь) и поднялся на ноги. Поднадоевший баул горестно сгорбился у его ног, как бы намекая, что если хозяин оставит его в лесу, то он хоть рад и не будет, но поймет и простит. Отринув это искушение, Никодим взвалил его на плечо и зашагал дальше.

Птица, зверь или любой случайный наблюдатель, увидевший его в этот момент, остановили бы, наверное, на нем свой взгляд за неимением поблизости более занимательных предметов. Никодим был выше среднего роста, сухощав, долголяг; впрочем, образцовое тело спортсмена венчала крупная голова с какими-то неоформленными, отчасти даже детскими чертами лица: ничего в нем не было мужественного и решительного, а, напротив, всем своим видом выдавал он свою неловкую склонность к излишним размышлениям. Бороду он брил; стригся реже необходимого: был темноволос и вихраст; в отрочестве его особенно раздражали излишне оттопыренные уши, но, покончив с гимназическим доглядом, он выбрал себе фасон стрижки, нивелировавший эту прискорбную особенность. Брови его были гуще обычного (причем одна — с пятном седины, которым он втайне гордился); между ними пролегли три вертикальные морщинки — каинова печать неуверенности в себе. Руки его были крупными, лопатообразными, с грубо набрякшими венами и квадратными обгрызенными (увы!) ногтями; гадалка, если бы ей суждено было завладеть на время одной из них, отметила бы довольно скромную линию жизни, весьма впечатляющую линию ума, солидное кольцо Соломона и более чем скромный холм Юпитера (впрочем, хиромантам мы не верим). В эту минуту он был одет в темно-синие холщовые брюки и голубой льняной пиджак спортивного покроя; рубашка была светлая, с узором в виде маленьких подков, вразброс занимавших все видимое поле. Галстука он не надел, шляпы тоже не было (между прочим, не исключено, что он забыл ее в поезде — кажется, из дома он выходил в шляпе). На ногах он имел (невольный англицизм) парусиновые туфли, слегка заляпанные грязью от сегодняшней долгой дороги, конца которой пока не предвиделось.

Темнело уже вполне ощутимо. Лес как будто надвигался на Никодима со всех сторон: деревья подступали к самой дороге, как толпа фанатиков, образующая живой коридор, еле сдерживаемый двумя рядами полицейских. Впереди, метрах в пятидесяти (он отметил про себя, как сократилось поле видимости), дорогу перебежало какое-то приземистое животное, на секунду приостановившееся и внимательно поглядевшее на него — барсук это был, лиса или небольшой волк? Пора было принимать решение — или устраиваться в лесу на ночь, или уж твердо стараться дойти до деревни, уповая на лунную ночь, которая позволила бы хоть как-то видеть тропу. Никодим вновь сбросил баул и прислушался к себе: у него не было ни ножа, ни топора, так что построить даже элементарный шалаш он не мог — но были спички, благодаря чему костер был ему обеспечен. В этом случае надо было останавливаться уже сейчас, с тем чтобы насобирать топлива, достаточного до утра. Хорошо бы еще, конечно, расположиться поближе к ручью или роднику, чтобы не иметь трудностей с водой: пить пока не хотелось, но он по своему опыту знал, что парадоксальная человеческая психология склонна усиливать жажду именно в те минуты, когда вода оказывается недоступна. Оглядывая стремительно темнеющий лес в поисках подходящего места, он вдруг почувствовал легкий запах дыма, как будто рожденный планами его воображения. Вслед за дуновением дыма донесся приглушенный лай — и он понял, что Могили все-таки близко.

9

 Деревня лежала в низине — и по расположению ее сразу было понятно, что древние славяне или финноугры, некогда здесь поселившиеся, не опасались нападения соседей, а пуще прочего боялись зимних ветров: обычное дело для России, где климат опаснее лихого человека. Усмехнувшись, Никодим подумал, что ключевое наше отличие от Южной Европы (где, напротив, на каждом холме стояло бы по замку) именно в этом: в Европе прожить одному можно, из-за чего любое коллективное действие всегда добровольно, например танец тарантелла. У нас, напротив, в ходу соборность вынужденная, обусловленная внешними обстоятельствами: если не выстроиться в каре, загнав вовнутрь женщин и детей, то племя погибнет, оттого и любой индивидуализм кажется здесь высшим пределом желаний. Впрочем, в нынешнюю минуту одиночество не привлекало его нисколько: ныло плечо, оттянутое баулом, подступала жажда, чувствовался голод — в общем, как в старинном, чуть ли не из горбуновского еще репертуара, скетче: «дайте попить, а то так есть хочется, что переночевать негде». Дорога, на прощание вильнув, чтобы показать характер, стала спускаться между двух холмов; очевидно, ранней весной здесь низвергался водяной поток, изрезавший автомобильные колеи поперек движения, из-за чего Никодим несколько раз поскользнулся и чуть не упал. В густых сумерках он подходил к околице: ближайшие к лесу избы были темными, хотя не вовсе безжизненными: в одной избе горела, вероятно, лампадка перед иконой; из другого двора слышался перестук копыт и мычание коровы, лаяла собака. Пока Никодим шел, уже почти на ощупь (электричества здесь, кажется, не было), вдоль улицы, ему стало казаться, что жители бежали отсюда прямо перед его появлением, побросав имущество и скотину: все звуки, которые он слышал, принадлежали лишь бессловесным существам — квохтанье куриц, похрюкивание свиней и еще какая-то неразличимая возня. Первое попавшееся ему живое существо было кошкой: она сидела на столбце ворот и умывалась лапой, поглядывая, как показалось Никодиму, на него насмешливо. «Ты тут одна осталась, все разбежались?» — спросил он, с отвычки удивившись своему голосу. «Нет, не все еще», — неожиданно ответил ему мужской голос, и от темного, неразличимого в темноте дома отделилась щуплая фигура; блеснули очки. Незнакомец сперва показался почти подростком: одетый во что-то черное, бесформенное, вроде рабочего халата, он был невысок и худощав; в руке он держал незажженную папиросу. «Огоньком не богаты?» — обратился он к Никодиму. Чиркнула спичка, озарив на секунду его черты: редкая русая бородка, похожая более на мочалку; странное, почти безбровое, фактурно вылепленное лицо, из тех, что поневоле любили немецкие живописцы XVI века, добавляя по тогдашней моде духовной многозначительности своим моделям: пивным магнатам, сельдяным королям. Впрочем, впечатление портили какие-то лекарские очочки, крепко оседлавшие его аристократическую переносицу. Темно-русые волосы были зачесаны в семинарский пробор, смазанный еще, как показалось Никодиму, льняным маслом; впрочем, пахло от него успокаивающим деревенским ароматом: смесью дыма, полыни и еще чего-то трудноуловимого. Кошка, зашипев, спрыгнула с ворот и растворилась в темноте.

— Простите за бесцеремонность, — начал незнакомец, жадно затягиваясь, — но мы здесь люди вынужденно простые («Слышу-слышу, прямо начиная с тебя», — скептически подумал Никодим). — Вы, я извиняюсь, кто?

— Мне, вообще-то, надо в Шестопалиху, но у меня машина сломалась.

— Далеко отсюда?

— Нет, меня вез таксист из Себежа, но застрял на мосту и отказался ехать дальше.

— До Шестопалихи путь неблизкий. Вас там ждут?

— Скорее нет, чем да.

— Вы новый доктор, вероятно?