Грифоны охраняют лиру

— Какая у вас погода?

Спустя несколько секунд руки ее вновь запорхали над столом, подбирая буквы. В этот раз сообщение состояло из двух слов: НЕВЫНОСИМО ЖАРКО.

— Так почти всегда, — суфлерским шепотом пояснил князь. — У них бывает или очень жарко или очень холодно, все жалуются.

— Что ты сегодня делала? — спрашивала тем временем мадам О.

— УБИРАЛА. МЫЛА. КАК ВСЕГДА.

— Сможешь позвать для нас кого-нибудь?

— МНЕ В РАДОСТЬ УСЛУЖИВАТЬ ВЕДЬ ЭТО МОЯ РАБОТА.

— Это она шутит? — спросила вполголоса Лидия Дмитриевна. Мадам О., явно проникшаяся к ней неприязнью, немедленно переадресовала этот вопрос.

— Ты так шутишь?

— БЕЗ ПРАЦЫ НЕ БЕНДЫ КАЛАЦЫ.

— И что это значит?

— «Без труда не будет калачей», — перевел князь. — Хорошо, что не обиделась. Однажды ей показалось, что один из нас над ней смеется, она ушла и неделю не возвращалась. У мадам О. был нервный срыв. У меня, признаться, тоже. Ладно, к делу. Попросите ее, пожалуйста, позвать Федора Павловича Нефедьева с Ордынки.

— ОН ЗДЕСЬ.

Дальше роли переменились — теперь спрашивал князь, причем тон его реплик переменился: он говорил медленно, тщательно артикулируя все звуки, как будто диктовал. Мадам О. продолжала подбирать буквы, но делала это немного медленнее, с паузами, во время которых прислушивалась, склонив немного голову набок (отчего немедленно сделалась похожей на крупную мудрую нахохлившуюся птицу).

— Здравствуйте, Федор Павлович, — произнес князь.

— ПРИВЕТ.

— Мы вас не побеспокоили?

— ЗАПЫХАЛСЯ.

— Извините. Можно вас спросить про одну вещь?

— ТОЛЬКО НЕ ПРО ВТОРОЕ ОКТЯБРЯ.

— Увы, меня интересует именно второе октября.

— НЕ ПРО ЛОПАТУ.

— К сожалению, вы угадали.

— ПОДЗОЛ АЛЛЮВИЙ.

— Да, именно так. Расскажите, пожалуйста, где вы второго октября закопали кое-какой известный вам предмет?

— НЕ СКАЖУ.

— Ну вы же знаете, Федор Павлович, что вы несколько сужены в возможности капризничать.

— ДЕМОН.

— Ну зачем это. Рассудите здраво — ситуация такая, что деваться вам, в общем-то, некуда. Вам все равно (он выделил это интонацией) придется признаться.

— УВИДИМСЯ.

— Непременно, но со временем. И все же — где закопан узелок?

Руки мадам О. вдруг остановились — только кончики пальцев чуть подрагивали, как будто инструктирующий ее собеседник собирался с духом.

— ЖЖЕТСЯ.

— Естественно. И будет все хуже, а итог все равно один.

— КЛУМБА С ГЕЛИОТРОПАМИ.

— Очень хорошо. Свободен.

Повисла пауза. По лицу мадам О. скатывались крупные капли пота. И она, и князь сидели с закрытыми глазами. Никодим попробовал на секунду отпустить руку Вероники, но как будто электрический разряд пробежал между ними, и в ту же секунду князь раскрыл глаза, взглянул на него и нахмурился.

— Всё в порядке? — спросил он, обращаясь к мадам О. Так кивнула, не открывая глаз. — Марта здесь?

— Ты здесь? — спросила мадам О. тоненьким голоском. Стакан прозвенел.

— Пусть попробует вызвать Агафона Шарумкина, — проговорил князь, насмешливо и не скрываясь глядя на Никодима.

Общее движение прошло по залу, как будто большая невидимая птица, влетев в окно, сделала круг и вылетела прочь. Мать крепко сжала руку Никодима, кто-то (кажется, Густав) откашлялся. Один из тех, кто сидел на противоположном от него конце стола, резко двинул стул, так что он проскрипел ножками по паркету. Ойкнула Лидия Дмитриевна. Никодим хотел было что-то произнести, но понял, что князь от него-то прежде всего и ждет возражений и явно к ним готов. Состязаться с ним в риторике было пустым занятием: собственно, единственное, что ему оставалось, это разорвать цепь, встать и уйти, да еще попробовать увести с собой как минимум двоих. Впрочем (быстро думал он), если и мать, и Вероника сами передавали ему настойчивейшие приглашения князя, то, вполне возможно, они знали о его планах и не возражали против них либо имели какие-то свои тайные расчеты, ему сейчас непонятные. То есть, собственно, вся острота ситуации упиралась лишь в единственное обстоятельство: если Шарумкин здравствовал, то, вероятно, по кличу медиума он явиться не мог — и, напротив, если он находился уже по ту сторону роковой черты, то вызов мадам О. (на которую Никодим посмотрел вдруг почти с ненавистью, хотя уж она-то никаким образом не была виновата в происходящем) не мог дополнительно усугубить его положение. При этом на дне рационального чувства копошился еще какой-то субъективный нравственный приварок: ему страстно захотелось услышать отца, хотя и при таком искусственном посредстве. Последнее было, в общем, не беда — так, долгожданная телеграмма не несет ведь, по сути, никаких следов милой руки, ее отправлявшей: по пути она потеряла и знакомый почерк, и запах духов, и почтовую бумагу с монограммой, оставив лишь чистую идею, текст двойной возгонки. Более того, сами буквы, из которых она составлена, совершенно нейтральны, разве что имеют собственные цвета (фиолетовая «о», серо-стальная «с»). Одухотворит их, сложит по-особому и наполнит смыслом только живая душа собеседника, благословив своей частицей стайку прытких букв, готовых нырнуть в темное хитросплетение проводов. В этом отношении весть от отца все равно оказывалась желанной, хотя второй волной ощущений готова была вызреть неловкость оттого, что весть эта должна была оказаться принятой соборно. Впрочем, думал далее Никодим (аналогия с телеграммой плотно засела у него в голове), вряд ли стоит стесняться привыкшего ко всему телеграфиста. Да и стоящая очередь к его окошечку, неизбежный зрительный зал любого русского присутственного места, тоже не должна помешать. Это что-то вроде хора в греческой трагедии… впрочем, поток его мыслей был прерван звоном стакана.

— Удивительно, насколько у каждого духа свой неповторимый характер, — сказал князь тоном экскурсовода, но при этом налегая отчего-то на «о».

Стакан действительно звучал не деликатными одиночными звонами, как у предыдущих пришлецов, а звенел безостановочной мелодичной трелью, как кубики льда в стакане у больного с эссенциальным тремором.

— Ну спрашивайте же скорее, он это? — торопил князь. Руки мадам О. пришли в движение: очевидно, фраза, которую ей диктовал дух, оказалась достаточно длинной, так что она пару раз замешкалась, не находя сразу нужной косточки. Наконец сложилось

— ТЕНЬ НАБЕЖАЛА НА ОКНА МОРОЗНЫЕ.

— Что это? — Князь выглядел озадаченным.

— Это из стихотворения Некрасова. Хрестоматийного, — подала вдруг голос Лидия Дмитриевна. Князь цыкнул на нее, но сам растерянно переводил глаза с одного на другого, словно подозревая, что они могли сговориться и его разыграть. Никодим прямо встретил его немигающий взгляд: естественно, он тоже не понимал, что происходит, но чувствовал, что замысел князя столкнулся с чем-то непредвиденным.

— Он… опять… хочет… — прошептала мадам О. и, быстро собрав, перевернув и перемешав косточки, стала выкладывать новую фразу, длиннее прежней.

— ГОВОРИЛА БАПКА ДЕДУ ПОЕЗЖАЙ БРАТОК В ВАЛГАЛЛУ.

— А почему бабка через «п»? — изумленно спросил Густав (возможно, инстинктивно подозревая в каждом языковом кривлянии оскорбительный намек на прибалтийское произношение).

— У меня только две буковки «б», — смущенно отвечала мадам О.

— Хватит, — рявкнул князь, но мадам О. снова собрала костяшки и быстро складывала следующие слова.

— ПОДРАГИВАЛИ И СКРИПЕЛИ.

Повисло тяжелое молчание, нарушаемое только свистом ветра за окном. Пламя свечи металось и билось в коробке, бросая багровые тени на лица собравшихся и придавая им особенную значительность, незаметную при дневном или искусственном свете. Никодим обвел их глазами: милые, хорошо знакомые черты растерянной Вероники, насупившуюся мать, ухмыляющегося Краснокутского. Сидевшая рядом с ним Ираида отобрала у него руку и по-школьному подняла ее.

— Кажется, я понимаю, в чем дело.

Князь вопросительно перевел на нее мрачный взгляд.

— Все три реплики связаны с железной дорогой. Может быть, он хочет сообщить что-то с этим связанное?

— Остроумно, — проворчал князь. — Или поторопить кого-нибудь. Во сколько у вас поезд? — Он смотрел прямо на Никодима.

— В двадцать два тридцать.

— Вас отвезут. А остальных попрошу проследовать за мной.

Князь позвонил в колокольчик, непонятно откуда взявшийся в его руке. Дверь отворилась, впустив полосу света. Все зашевелились, отодвигаясь от стола, вставая, с удовольствием разминая затекшие члены. Дворецкий, войдя утиной походкой, задул свечу, собрал костяшки в мешок и понес прочь из комнаты. Загорелся верхний свет. Прежде составлявшие одну цепь исподволь осматривали друг друга, как бы сверяя впечатления, составленные перед границей инобытия с внешностью, проявившейся при ярком освещении. Как-то сам собой возник общий разговор, из которого оказались исключены мадам О., продолжавшая сидеть в изнеможении, и Никодим, так и оставшийся стоять рядом со своим стулом. Сперва он подумал было увести с собой мать или Веронику, но по здравом размышлении отказался от этой мысли: жаль было лишать их гастрономических шедевров, сотворенных поварами князя, а в провожатых он не нуждался. Впрочем, смотреть, как другие гости, не прерывая светского щебетания, выходят через двойные двери в смежную залу, где уже поблескивал хрусталем и серебром накрытый пиршественный стол, было слегка обидно — как будто не сам он торопился поскорее вырваться из-под сомнительных сводов навязанного гостеприимства, а, напротив, его не допускали к трапезе. Дворецкий, мазнув Никодима каким-то липким взглядом, подошел к мадам О. и вежливо взял ее под локоть. Еще двое слуг с салфетками, старомодно перекинутыми через руку, рассаживали гостей вокруг стола. Мать на секунду взглянула на него и пожала плечами. Дворецкий провел мадам О. на заплетающихся ногах через двери и аккуратным движением прикрыл их за собой. Никодим остался один.

6

 Черный, полированный, огромный, с затемненными стеклами кеб произвел легкий фурор на площади Виндавского вокзала: не видя Никодима, который выглядывал с заднего сиденья, как стеснительная рыбка из аквариума, постоянные насельники этих мест предположили, что к ним пожаловал сам князь: несколько нищих (среди которых один безногий, передвигавшийся с особенной прытью) подобрались поближе к машине, за ними поспешил городовой, придерживая болтавшуюся от усердия декоративную шпагу, от центрального входа задвигался носильщик с тележкой, причем еще один, располагавший вместо тележки лишь собственными, но зато весьма внушительными руками, больше напоминавшими свиные окорока, дремавший до этого, привалясь к каменному парапету вокзала и выставлявший наружу лишь пару исполинских башмаков, на подошве которых была выведена мелом сумма минимального гонорара, проснулся и, мигом оценив ситуацию, бросился наперерез коллеге. Редко случалось Никодиму разбить столько надежд одновременно (обычно это доступно жокею или боксеру), но, погруженный в свои мысли, он этого даже не заметил: выбравшись с заднего сиденья, он принял из рук шофера протянутый ему баул (успевший не только полежать в янтарной комнате замка, но и пропахнуть какими-то мускусными благовониями) и, машинально поблагодарив, двинулся в здание вокзала. Он не то чтобы был удручен произошедшим, но погружался, как с ним порой бывало, в какое-то апатичное недоуменное уныние. Понятно было, что князь неслучайно зазвал к себе лиц, так или иначе связанных с Шарумкиным, — впрочем, из очевидного ряда выбивались Краснокутский (который, по собственным словам, был с ним едва знаком), Густав (о приватной жизни которого Никодиму было известно чрезвычайно мало) и нелепая Лидия Дмитриевна, остававшаяся полной загадкой. Хорошо, допустим, что Лидия Дмитриевна — учительница, соседка или даже давняя его подруга. Кстати сказать, удивительно было, что князь не вспомнил о Зайце — или, напротив, вспомнил и сам подослал к нему убийцу? (Никодим увидел в замедленном повторе, как тот лежал скрючившись в луже крови, и его замутило.) Это объясняло появление мадам О. на шоссе, но порождало сразу серию новых вопросов — откуда, например, они знали, что Никодим не вызовет полицию, как всякий законопослушный гражданин, а, напротив, постарается незаметно убраться с места преступления? Он представил себе мадам О. сидящей в одиночестве за столом и спрашивающей у своей бесплотной знакомой, что происходит. Крупным планом высветились костяшки: «Никодим стремглав бежит к шоссе». Хватит ли там буквочек на такую длинную фразу? Между прочим, вероятно, она могла бы и сказать, кто убийца. И, кстати, где прячется Шарумкин, если он жив. А если бы он был жив, как бы мог он являться на сеансе и отвечать? Никодим почувствовал, что голова его идет кругом, хотя сам он стоит посередине гулкого вокзального зала и небольшая струйка пассажиров огибает его с двух сторон, периодически недовольно поглядывая.