Ханидо и Халерха

— В мыслях, в мыслях, я говорю! — соврал Пурама. — Ты, однако, не сомневайся: не такой жизнь ваша будет, какую Куриль обещает. Ты с Ниникаем поговори, если мне веры нет. Он скажет, как я.

Пурама стал снимать полог. А Халерха, опустив руки, задумалась.

— Что же Куриль, его богатый второй отец, об этих мыслях не знает? — спросила она.

— Знает. Курилю — да не знать?

— Вот, я говорила… В такой день… И Куриль придет — будет путать.

Все меня будут путать.

— Ладно, я до конца скажу и замолчу. Куриль ум его и решительность ценит. Повернуть надеется в свою сторону… Не согласна на трудную, а может, опасную жизнь — не соглашайся, откажи Ханидо и живи как знаешь.

Халерха прижала иконку к груди и тихо сказала:

— Господи! Голова кругом идет. Понесет меня, завертит…

— Боишься — не надо. Выйдешь за богача, за богатого парня, сделаешь добрым его — и хорошо. Ты, Халерха, дай-ка иконку — я на нее погляжу.

Подойдя к жирнику, Пурама начал вертеть свой подарок.

— Ты что, обменяла ее на другую? Я вроде не такую привез… Нет, вроде она. Гляди-ка, она — вот тут я пальцем узор сломал, когда вез. Она что, обновилась? Сама?..

— Сама. Обновилась.

— Ну?.. А когда? Как это было?

— Я божий пот с нее собирала.

— Чем собирала?

— Водой. Водой ее поливала. Отца лечила. Пить давала ему.

— И она заблестела?

— Сперва ожили глаза. Потом узор стал золотым. Нет-нет, это не грязь была — я знаю. Чистой была вода…

— Угу, понимаю… Водой… — Пурама покосился на Халерху. Он зачем-то повернул иконку обратной стороной к свету, поскреб почерневшую доску ногтем.

— Думала, оставит мне бог отца. Он же, бог-то, начал глядеть на меня. Не оставил. А я верила и от радости не спала!.. — Она тихонько всхлипнула и замолчала. Но потом из груди ее вдруг вырвался хриплый, отчаянный крик. Она закрыла лицо руками, затряслась и опустилась наземь, обратившись в жалкий комочек.

Пурама еще раз поцарапал ногтем иконку и вдруг бросил ее на постель, как бросают шапку, нож или сбрую. Халерха вздрогнула, глянула на постель, потом на Пураму. Она все поняла, но ничего не сказала.

— Халерха, — заговорил он. — Пойдем ко мне. С моей женой вместе поплачете. И я там поплачу. В тепле побудешь, чаю попьешь… Послушай и рассуди: это Куриль велел тебе быть в одиночестве. Значит, надо сделать наоборот.

— Нет, дядя Пурама, нет. Останусь. Родное жилище страшно бросать… Совсем страшно кочевать кумаланкой по людям.

— Ну, гляди, ты не маленькая… Давай переставлять твой чум.

Тордох покойного был самый ветхий — он еле стоял. Жерди отжили свой век — подгнили, крошились, дряхлую ровдугу пришлось снимать осторожно, чтоб не порвать, не сломать. Невеселое дело — переносить такое жилище. Но утешались тем, что переносили поближе к стойбищу, к людям.

Была уже ночь, когда Пурама зажег костерок посреди чуть обновившегося жилья.

Положив у очага холодное мясо, старый охотник хотел молча уйти, но Халерха задержала его:

— А Куриль, дядя Пурама, хочет сделать людям добро?

— Зять-то мой? Хочет. Он давно хочет. Только не сможет: толстый живот мешает…

— А Ханидо?

— Ханидо? А вот приедет — у него и спроси.

И Пурама ушел.

Согрев у костерка ноги и пожевав мяса, Халерха вдруг заснула.

Прилегла — и тут же заснула. Сил больше не было: четыре ночи почти не спала.

Разбудил ее говор. Открыла глаза — люди в тордохе.

Куриль пришел не один. С ним были его дядя — старик богач Петрдэ и Пайпэткэ, пьяненькая после поминок. Богачи тоже не были трезвыми.

Сгорбленный старичок Петрдэ приплелся сюда из любопытства. Племянник Куриль сказал: "Пойдем обещание исполнять", — и это значило очень многое.

Шутка ли, детей бедняков производили в люди, да еще в какие люди! Богатство им отдают, а потом и власть. Такого в тундре еще не бывало…

— Халерха, эммуо [104] , сядь, — приказал Куриль. — Не ко времени разговор, но тянуть не могу. Сам бог торопит меня. Завтра Косчэ, твой жених, приезжает. Я говорить буду громко, пусть все услышат. — Он кивнул в сторону: тордох облепили люди — ровдуга кругом промялась, хорошо был слышен скрип снега. — Тебе отец сказал, что твоя линия по родству тянется к эрбэчканам [105] ?

— Да, говорил, — потупилась Халерха.

104

Эммуо — ласкательное обращение.

105

Эрбэчканы — один из родов юкагиров.

— Мы помолвку сделаем как можно скорей.

Халерха прикрыла рот толстой косой и посмотрела на Куриля исподлобья.

— Это не свадьба? — спросила она. — А свадьба когда?

— Махлё, когда свадьба — не знаю. Жених твой в город поедет учиться. А учиться ему два, а может, три снега. Посмотрим, как все пойдет…

Халерха закусила косу, а руки ее так и упали вниз, на колени.

— …Но хитрости тут нет никакой! — поспешил заверить ее Куриль. — Ты жить у его родителей будешь. Я вам поставлю новый, совсем новый тордох. Я буду хорошо тебя одевать, привезу украшений, каких не носила ни одна юкагирка…

Скупердяй Петрдэ заерзал от зависти и трясущимися руками стал вынимать кисет. Все было правдой! Совершаются чудеса… Он незаметно глянул в лицо Халерхи, представил ее в нарядах и униженно содрогнулся: ничего не изменишь — быть ей царицей тундры, красота ее обессиливает…

— Ты ее одаришь так, что она и родственников забудет, — сказал он угодливо.

— О, как я рад услышать такие слова! — воскликнул Куриль. — Первый раз ты родственников признал.

— А как же! Я не чужой. Я эрбэчкан, и ты. И Ханидо наш потомок. А Халерха невестка моя…

— Ну, если родственник, то и поступать надо по-родственному. Сто оленей в день помолвки пригонишь.

Петрдэ остолбенел.

— Как — пригонишь, как — сто? Что говоришь?

— Им нужно дать сто оленей, — повторил твердо Куриль. — Я не сказал двести — пусть они пока привыкают. А тебе зачем столько оленей: в тот мир с собой не возьмешь, Мэникан с таким наследством не справится. Сто, говорю.

— А ты?

— Я оленей буду на бревна менять и строителей буду кормить. Мои расходы один бог подсчитает.