Хинд

Стоит или не стоит?

Стоит или не стоит?

В такт этим мыслям в окно бились капли промозглого дождя.

Заканчивался ноябрь 2009-го года.

Март, 2010-го года.

Ляман шла по улице, разглядывая себя в витринах, преисполненная сознанием собственного величия.

«Я! Я! Я!» казалось кричала она всему миру, и весь мир – деревьями, домами, заводскими трубами, бульварами, грязной речкой с гордым названием, отвечал ей:

«Ты! Ты! Ты!

Лучше всех..

Классней всех..

Прикольней всех..

Да!

Русский парень, некрасивый, но высокий, скосился на выдневшийся в распахнутой куртке вырез её майки, хлопнул ниже талии, заметив:

– Ничё, чурка. Спать можно.

Вместо спать сказан был другой глагол, на букву е, но Ляман зарделась, почувствовав себя польщённой. – Вот как, вот как! Не только для своих она хороша, не только свои глядят на неё алчными глазами, выпрашивая три минуты, только три минуты уединения. Даже хозяева нерезиновой признают её привлекательность, её сексуальность, а их мнение, пожалуй, дороже стоит, чем возбуждённое слюнотечение тупых земляков. Именно тупых. Она не сомневалась в их тупости и своём уме. Хитрюшная стерва – прошептало самомнение, когда рекламная афиша, спрятанная под стекло, отразила изгиб спины, привлекательно отвисший живот.

– Мя-у, - сказала Ляман, хлонув себя по пузу, ощутив, как хлопок эхом отозвался во всех местах её тела.

– У-вау-а, - томно произнёс полуоткрытый рот, жаждущий поцеловать – именно поцеловать светящуюся рекламу нижнего белья в фирменном магазине.

Истяирам адидас, версаче, дольче габанна,

Истяирам хам дябли гейм, хам дябли сач уйгун замана.

Почти стонала она, грубо меняя смысл в бывшем окружении её мужа культовой песни, входя в магазин, через самораскрывающуюся дверь.

– Нужданчик.

Всё ей хотелось купить, померить, протрясти, доводя до истерики идеально вышколенную продавщицу, купить – самое дорогое, блестючее – с люрексом, обязательно с люрексом, с пайетками, с этим чудесным узором под крокодилову кожу. – Или не крокодилову? Какая разница. И вот тот лифчик. И этот корсет, и тот боди.

– Ми-ля-ать.

Она поняла, что денег не хватит и так грустно, так паршиво на душе стало, что вот стала бы на четвереньки, как бездомная собачка, и выплёскивала бы, выворачивала бы на этот безумно чистый пол содержимое своего желудка.

Оо, как хочется купить всё.

Заплатила за один лифчик и корсет – пятьсот долларов – копейки, сущие копейки, выползла обессиленной развалиной под фонари и остановилась, сшибаемая прохожими, сжимая закружившуюся голову руками.

Как-хочется-купить-всё.

Злые импульсы выстукивали в извилинах, называющихся мозгом, а она уже втаскивала своё тело в китайский ресторанчик, обещающе улыбалась маленькому жирному созданию на кривых ногах, поспешившему к ней, присюсюкивая:

– Нима гузалсан, гузалсан, Ляманхон.

Отошли в грязный угол поварского помещения, где она, поминутно поджимая ступни, боясь наступить на крысу, отдала созданию трёхминутный вступительный взнос за право быть выслушанной и тут же приступила к делу:

– Тулкин, ну Тулкин, ну мне надо де-ню-шек..

– А того не того? – спросил узбек, вертя перед нею волосатый кулак.

Она быстро поцеловала руку, продолжая клянчить:

– Я работала хорошо же раньше, ну Тулкин, ну Толик, ну будь я-я и тогда я тебе бесплато е-е.

– Буду, яхщи. – Тот воровато огляделся. – Сейчас мало платят, навезли китаек, за жрачку впахивают.

– Мя-мя. – отреагировала Ляман на выжидающую паузу, абсолютно не вникая в суть сказанного Тулкиным.

– Иди наверх, где там знаешь.

Они поднялись по расшатанной лестнице на второй этаж – где, судя по вывески на улице, распологался массажный салон «Сладость востока» .

– Ты главное мычи, словно по-русски не знаешь, - напутствовал Тулкин. – Жалко, ты не узбечка, наших некоторых, за китаек можно выдать, или за филиппинок. Филиппинки, сволочи, востребованы.

– Я па-ня-ля. – пропищала Ляман.

– Умница. Ау, Абды, открой, да.

Некрашеная со стороны лестницы дверь с просветами между досок отворилась на площадку внутренней, розовой стороной, сидевший на раскладном стуле с той стороны двери парень чуть привстал, радостный:

– Ляма-тяма, красотуля. Ты ж обрюхатилась!

– Я замуж вышла. – Ляман поворачивалась к нему то одним боком, то другим – дескать, смотри какие шмотки, тебе таких не видать.

– Вся ты фирменная. – Абды усмехнулся. – А вун чи пата илифнаван?

– Чяво? – вытаращилась Ляман.

– Эх, ты. На концерте Сувар от тридцатого не была.

– Чё мне там быть, я не лезгинка.

– Оно заметно. – Абды издал короткий смешок.
– Зачем к нам пожаловала? – перевёл он вопрос.

– За старым. – ответил за Ляман Тулкин.

– Ладно, Толик, впускай её и проваливай вниз, у тебя клиенты, небось, на ушах с ума сходят.

– Ани-хатят-суси. – Ляман поднялась на цыпочки, чмокнула мокро Абды в лоб. – А я хачу де-ню-шек.

– Мужниных не хватает? – Абды пропустил её и дверь захлопнулась.

Было два часа ночи, когда в квартире на Авиамоторной заворочался в замочной скважине ключ, зажёгся свет и нагружённая сумками, пакетам Ляман ввалилась в прихожую.

Шахин сидел на кухне, тупо вертя в руках бутылку на дне которой подрагивала пеной трижды разбавленная экономии ради Фейри. Не повернув головы, спросил:

– Ты?

Она не ответила, ожидая, когда он обернувшись, сойдёт с ума, увидев её в новом барахле – купила-таки, купила. Весь день впахивала, чтобы потом за пятнадцать минут до закрытия, ворваться в магазин, смести всё, что попалось под руку, заплатить, истерично не пересчитывая копеечную сдачу, обрывая верёвочные ручки пакетов залезть в автобус – на такси не оставалось уж, да и кто в такси увидет брендовые надписи на полиэтилене, позавидует? На такси не впрягало.

– Пуся, чё ты дуся? – не выдержало наконец самолюбие, требовавшее восхищения – немедленного, однозначного.

– Старый анекдот? – Шахин швырнул бутылку мимо неё, целясь в угол – попал. Выполнявшая функцию мусорника пластмассовая коробка из-под повидла покатилась на бок, вываливая содержимое. Не обратив внимания на рассыпавшийся под ногами сор, он прошёл в комнату.

Ляман недоумённо пожала плечами – в конце концов, у каждого бывают психозы, а он в последнее время был таким послушным мальчиком, что имеет право повыпендриваться. Пожалуй, рассуждала она, отворяя створку окна и закуривая, можно даже прикольнуться, обвинить его в наглости, хамстве, пустить слезу – пусть почувствует, что он мужик, пусть потешится болван. Болван – она внутренне расмеялась, - какой же он болван и как она его презирает. Тряпка. Не мужик, а тряпка. Даже самаркандский Тулкин лучше – он бы – он понимала каждой клеткой своего тела – он бы на ней не женился. Считая любого мужчину не достойной даже пальца своей ноги, Ляман тем не менее испытывала бессознательное уважение к тем, кто – она не задумывалась, отчего – ни за что не решился бы связать с нею свою жизнь.