Хорунжий

— У нас освежиться не выйдет, выпала нам дорога самая трудная, через пустынь, — честно признался полковник Белый, инструктируя своих сотников. — Ну да ничо! Мы усть-бузулуцкие, нас Усть-Юртом не напугать, мы прорвемся!

Выступили с развернутыми знаменами и песенниками впереди строя — до второй стоянки. После третьей, у первого водоема в виде ямы с застойной водой, песни смолкали сами собой, а знамена убрали в чехлы. На следующих привалах сотники воодушевляли подчиненных, напоминая им слова из приказа Платова: «Мы идем за святое дело — выручать из неволи неверных наших братий, а Христос сказал: нет выше любви к ближнему, как положить за него душу свою». Казаки слушали внимательно, хотя уже начали страдать. С трудом заставили себя попробовать горько-соленую воду, кого-то вырвало, и все поголовно начали маяться животом. Пугало и то, что на первом, самом легком дневном переходе, потеряли трех верблюдов, а несколько лошадей сломали ноги, провалившись в раскопанные землеройными тварями туннели и норы. Пришлось оставить часть провизии — крупу и соль, пригодится второму эшелону.

Вечером стало полегче — не так пекло, и местность для движения выпала самая подходящая, прошли верст десять совершенно незаметно. Когда стемнело, верблюды стали отказываться двигаться дальше, просто ложились, и никто их не мог сдвинуть с места. Разъезд из бокового охранения доложил, что заметили в стороне, в верстах 15-ти, лужу, из которой можно набрать дурной воды на две сотни. Белый приказал напоить из нее заводных лошадей.

На ночевке у колодца, найденного разведкой Черехова, людям раздали воду. Ее показалось так мало, что жажду утолить не вышло. Казакам не спалось, слышались стенания и печальные разговоры.

С первыми лучами солнца все поняли, что полку выпадет очень жаркий день. Белый ругал себя, что не воспользовался предрассветной прохладой — и тут же сделал вывод: важна каждая взятая у пустыни верста. Несколько казаков с безумными глазами отрыли себе у колодца подобие могил, залезли в них и попросили товарищей засыпать их влажной землей, чтобы выдержать дневной зной. Десяток искусали скорпионы, тарантулы и змеи — пострадавшие теряли сознание, их рвало, они жаловались на адскую головную и жгучую в местах укусов боль.

— Присталых ждать не будем, так и объявите в сотнях, — распорядился полковник и повел вперед тех, кто мог переставлять ноги, ведя в поводу своих лошадей.

К вечеру полк лишился трети состава — всю ночь к бивуаку все шли и шли отставшие. Очередная лужа в стороне от маршрута — или полувысохшее озерцо? — была проигнорирована. Ни у кого не было ни сил, ни желания туда тащиться.

Следующий день стал самым страшным, как позже признали участники похода. Попробовали сделать переход в темноте, верблюды падали на каждом шагу, лошади — через три-пять. Когда выкатилось безжалостное солнце, стало совсем невмоготу. Укрыться от него было негде — казаки изобретали самые фантастические способы спасения от палящих лучей: от огромных тюрбанов из бешметов до передвижных навесов из пик и попон. Подножие первых встреченных обветренных скал, торчащих вверх в виде уродливых цветков и дающих малейшую тень, немедленно заполнялось самыми шустрыми. Захваченная с собой вода, вопреки приказу, была выпита до донышка. Казацкие фляги опустили, как и полковые бурдюки. В глазах казаков, даже у самых стойких, поселился страх.

Положение достигло критической точки ближе к трем пополудни. Везде валялись верблюды, брошенная поклажа, павшие кони и скрючившиеся в приступе кишечной боли люди. Белый отправил полусотню к той луже, которой вчера побрезговали. Вернулись водовозы с ведрами белой грязи — после ее отстоя удалось напоить мутной жижей самых страждущих, но полковник с содроганием понял: до следующего источника не дойдем.

Его смуглое лицо, еще больше почерневшее за последние дни, исказила внутренняя боль — он решился на отчаянный шаг, на такой, который ему могли не простить. Полоснул своего коня по жиле на шее и припал губами к потоку теплой крови.

— Уж лучше мочу свою выпить! — потрясенно молвил кто-то рядом.

В казаках всегда жило резкое предубеждение к сыроядцам — скорее всего, один из фрагментов коллективной памяти о Батыевом нашествии. Святотатство, совершенное полковником, было встречено глухим ропотом — очень слабым, почти беззвучным, сил на большее ни у кого не осталось. А несколько десятков самых резких, отмороженных на всю голову воинов повторили поступок своего командира.

— Двигаемся дальше, — хрипло выдавил из себя Белый, зажимая окровавленными пальцами надрез на шее коня. — Нам бы еще пару верст продвинуться вперед.

— Не можем, батько! — с надрывом вырвалось у седобородого воина с тельником-крестом на груди.

— Можешь! Ты сможешь, Семен! Ты Альпы прошел!

— Мочи нет! Изнурился! — всплакнул казак.

«Если даже такие несгибаемые, как Сеня, покорились, чего же требовать от остальных?» — подумал Белый, падая духом.

— Воды! Воды! — твердил как молитву, раскачиваясь из стороны в сторону, молодой станичник, живший в доме по соседству с полковничьим в Усть-Бузулукской. Он повалился набок, глаза закатились.

— Солнечный удар, — выкрикнул в сердцах Семен, сердясь то ли на солнце, то ли на парня, то ли на чертово плато, то ли на командира.

Полковник в отчаянии вгляделся вперед. Раскаленный дрожащий воздух обманывал, как джин пустыни, рисуя картины бегущих ручьев и приближающихся всадников. Он потянул шашку из ножен:

— Хивинцы!

Казаки обнажили оружие — немногие, у кого достало сил.

— Не стреляйте, это охотники! — Белый узнал квартирмистера Черехова по его низкорослому коню и по приметным белым повязкам на рукавах у его людей.

Вся разведка, не только Петр, пересела на киргизских степных. Удачный выбор для тех, кто в поиске в безводной пустыне. И на боках этих выносливых коняшек висели полные бурдюки!

— Вода!

Это слово подняло на ноги самых обессиливших. Люди потянулись из последних сил в голову колонны.

— Здорово дневали, Петро!

— Не вижу, чтоб «здорово», — ответил на удивление свежий казак.

— Воду только тем, кто может выполнять приказ! — прохрипел Белый, догадавшись, что разведчики привезли спасительное питье.

— Моя вода — кому хочу, тому даю! — нагло ответил Петр и, спрыгнув с коня, направился к молодому казаку, лежащему без сознания на земле. — Помогите мне! — позвал своих людей.

К нему тут же бросился татарин. Вдвоем они с трудом разжали парню сцепленные зубы, расправили черный, завернутый кверху язык. Офицер принялся лить воду в глотку, как в воронку.

— Жить будет!

Черехов принялся поливать голову страдальцу, а подползший к нему Семен — слизывать стекающие капли.

— Казаки! — громко крикнул Петр, закончив с лечением. — Полторы версты осталось. Скачите, бредите, хоть ползите — впереди вас ждет вода. Мы вам будем ее понемногу подтаскивать, кони у нас еще могут скакать. И на будущее: камешек мелкий в рот — так будет легче.

— Слыхали, что Черехов сказал?! — крикнул прямо с коня Белый, успевший промочить горло. — Впереди — спасение. Здесь — смерть!

Полковник еще не знал, что фраза «Черехов сказал» скоро превратится в формулу спасения, в маяк надежды, способный поднять на ноги самых отчаявшихся.

* * *

Солнце, стоявшее в зените, безжалостно выжигало остатки влаги из измученных тел моих людей. Серо-желтая корка под копытами наших лошадей потрескивала под его натиском, лишь воздух дрожал над нагретой, как кухонная плита, поверхностью, искажая редкие силуэты мелких песчаных барханов и причудливых рыхлых каменьев с фрагментами слюды. Пыль, летевшая из-под копыт, оседала на лицах, пропитывала одежду, скрипела на зубах, усугубляя невыносимую жажду, которая с каждым часом становилась все сильнее. Кони шли понуро, опустив головы, их бока тяжело вздымались, а шерсть покрылась пятнами от засохшего пота. Люди молчали, сберегая силы и влагу, посасывали, как я приказал, кусочки сухой рыбы, изредка слышались короткие, обрывистые команды или негромкое ругательство. Наш отряд — двадцать шесть казаков, подхорунжий Богатыршин, проводник Мамаш и коллежский секретарь Волков — двигался вперед, словно пылинка, затерянная в бескрайнем, равнодушном пространстве.