Хорунжий

Схватка с остальными разбойниками утихла быстро. Видя смерть своего вожака и бегство основной части племени, оставшиеся защитники дрогнули. Некоторые попытались бежать, другие, бросив оружие, начали молить о пощаде. Их срубленные головы летели на окровавленную землю — все помнили мой приказ воинов в плен не брать.

Наблюдая за кровавой потехой, я вспоминал слова из учебников, из записок старых военных. О тактике азиатов, степняков. Что в большой массе, в открытом поле, они действуют хуже, чем в одиночку или небольшими группами. Что их храбрость и энергия обычно исчерпываются в первом натиске, и если он не удается, они падают духом, а при виде своих раненых и убитых ими овладевает страх, и они бегут, почти не оказывая сопротивления. Это подтвердилось сегодня полностью. Они храбро защищали свои жилища, но не были готовы к организованному, стремительному удару казачьей лавы. И уж тем более не ожидали, что разведывательный отряд осмелится на полномасштабное нападение.

Картина после боя была страшной. Везде лежали тела убитых и раненых киргизов вперемежку с трупами животных. Казаки, не теряя времени, приступили к «дувану» — сбору добычи. Это была их основная мотивация, их «промысел», как сказал урядник Козин. Оружие, одежда, предметы быты, женщины… Из некоторых кибиток раздались пронзительные крики, насилие — печальная изнанка войны.

— Ищите Назарова! Ищите наше серебро! Никто не видел Джумальгедина? — надрывался я в крике, скача по заулкам аула и выискивая последних противников.

Но их не было. Победа была полной и достигнута легкой ценой — несколько легкораненых казаков и один контуженный, тот, кого приголубил камчой хивинец. Вспомнил о нем, и рука сама собой потянулась к занывшему бедру. Наверняка его украсил здоровенный синяк.

Казаки — те, кто сохранил голову на плечах, не поддался или уже вышел из горячки боя — стали собираться в группы, рассыпались по аулу, выполняя мой приказ.

— Нашли, нашли Кузьму! — послышался громкий возглас, и почему-то его сопровождал громкий смех.

— Я ваш должник, Петр, — подъехал ко мне Рерберг. Он тяжело дышал, глаза сумасшедшие, с его клинка капала кровь — первая кровь, взятая в бою. — Вы спасли мне жизнь.

— Пустое! — отмахнулся я. — На моем месте, вы сделали бы тоже самое.

— Вашбродь! Кажись, видали коня, что вам глянулся — за основным табуном, — доложил мне прискакавший из ущелья Зачетов.

— А всадник?

— Где-то прячется, собака. Разрешите должок вернуть?

— Нет, Гавриил, мне он живым нужен, — сказал я и вздохнул. — Будет наш подарок атаману Платову — золотой конь и важный «язык» — этот нехороший человек, мынбасы, хивинским подсылом оказался. И скажи нашим сорвиголовам, чтобы начали собирать табуны и отары.

— Там столько добра, на все войско хватит, да не на один день. И сами от пуза нажремся! Нет для казака ничего слаще баранты!

Я промолчал, хотя в душе порадовался. Провиант, кони, верблюды, кибитки, бурдюки — все это крайне ценно для похода. Спасибо хивинцам за столь ценный подгон. Смотрел на солнце, поднимающееся над степью, освещая поле битвы, и думал о том, что впереди — только неизвестность. Но путь к Аму-Дарье стал на шажочек легче и чуть безопаснее — я все правильно сделал, когда решился на атаку разбойничьего аула.

(Чинки Усть-Юрта, один из вариантов)

Глава 9

— Если б знать, сам бы в плен к киргизам напросился!

Все сотня как один казак ржала в полный голос, а бедный Кузьма не знал, куда себя деть. От расстройства чувств он даже сумел найти себе верблюда, способного его нести, и теперь, возвышаясь надо всеми почти на сажень, прятал красное лицо, задирая его к небу, словно просил у Бога прощения или поддержки. Причина веселья была понятной: казачки быстро выяснили, как фурлейт Назаров весело проводил время в плену. Джеменеевцы настолько прониклись его кондициями, что решили в срочном порядке… улучшить породу в своем племени. И парня просто заездил десяток горячих степных девушек. Этот жеребец-производитель еле выполз из кибитки, где его подвергала сексуальному насилию очередная Гюльчатай.

— Кузьма, — веселился Богатыршин, сменивший гнев на милость при виде великого дувана и переставший смотреть на меня волком. — Обратно домой будем возвращаться с добычей, а ты в свой курень притащишь капральство татарчат!

«Возвращаться домой» — слова подхорунжего стегнули меня хивинской камчой, моментально испортив настроение. Сколько донцов увидят родимый порог, а сколько сложат головы в походе? И вернется ли хоть один, если будет реализована идея Индийского похода? Я нахохлился, помрачнел, хотя должен был бы радоваться, и поэтому довольно резко одернул Богатыршина:

— Отстаньте от казака! Где были вы, его боевые товарищи, когда его в полон утащили?

— Так с тобой были, Петро Василич, — удивился Богатыршин моему наезду. — Его ж гребенцы проворонили.

— Нет отдельно гребенцов и отдельно донцов, есть одна команда, один отряд! — сердито ответил я.

— Не серчай, господин квартирмист, — по-своему понял меня старший унтер-офицер. — Признаю, был неправ. Не держи на меня зла.

— Да какое зло, Данила Иванович! Оглянись, как нам все это добро сохранить? — указал я, слегка покривив душой, на огромный дуван из лошадей, верблюдов и овец. — Набегут барантщики — и давай таскать. А полки придут, их кормить надо. И лошадьми снабдить тех, кто потерял заводного или боевого коня.

— Думаешь, тяжко полкам придется? — по-свойски спросил меня резко подобревший ко мне Богатыршин.

— Думаю, да, — вздохнул я.

И оказался прав на сто процентов. Через неделю ожидания подошли первые сотни, за ними полки, штаб и прочие. Казаки всю дорогу шли в режиме жесткой экономии воды, нормируя каждый глоток, заставляя лошадей довольствоваться малым. Еще и с кормом была беда: дончаки не адаи и не ахалтекинцы, им подножного степного корма мало. А много овса казаки увезти не смогли, да и из Оренбурга его прислали крохи. Падеж коней был страшенным, так что наша добыча оказалась очень кстати. Как и свежие верблюды, отдохнувшие, отъевшиеся, аж лоснящиеся под присмотром Назарова, который ни с того, ни с сего — быть может, от обиды на род человеческий — проникся к ним необыкновенной любовью.

Многие прибывшие донцы были похожи на тени. Там, где ложились бактрианы, а то и помирали, казаки упорно шли вперед. Сгибаясь под тяжестью груза, снятого с павшей заводной, или седла с боевого четвероногого друга, не выдержавшего тягот перехода. Питаясь одними сухими сухарями и утоляя жажду из первой попавшейся лужи. Под палящим солнцем и замерзая на ночных стоянках.

А многие не дошли. Умерших хоронили, и цепочка казачьих могил расчертила киргиз-кайсацкую степь. Заболевших оставляли на наших старых стоянках, которые неожиданно весьма пригодились.

— Как ты догадался, Петр, временные земляные крепостицы нам подготовить? — удивлялся и нахваливал меня полковник Астахов, прибывший одним из первых.

— Так мне в приказе было сказано: на ночь возводи легкие турецкие ретраншементы.

Емельян Никитич от души расхохотался и принялся меня поучать, хлопая себя по ляжкам от переполнявшего его веселья:

— Не было гроша, а тут алтын! Эх, Петя, Петя, не застал ты с турком войны, оттого и обмишурился. Турок, он как поступает? Хвороста нарубит, колючек и возведет из них засеки. В проходах ямы нароет, опасные места телегами загородит, а если их мало — небольшими окопами, называемыми ложемент. А то и проще поступит: лошадей, каких не жалко, выстроит на ночь в ряд, веревки между ними натянет и холстины набросает… А тут валы! Эх, молодо — зелено!