Хорунжий

* * *

— Это где ж такое видано, чтобы у боевой сабли ножны были сплошь золотом покрыты?! Нет, понятно, что у нас награждают золотой саблей за храбрость. Но чтоб вот так, чтоб они по всему полю были рассыпаны, словно стручки гороха из амбара Господа нашего Всеблагого?

В той или иной форме подобные возгласы слышались отовсюду с небольшими вариациями — изумленные казаки собирали военную добычу, оставшуюся после гибели туркменской конницы. Обнаруженное повергло их в шок, никогда прежде они не встречали столь богато отделанных кривых сабель. И ножны, украшенные листовым золотом и бирюзой, и клинки с картушами из золотой и серебряной проволоки — подобное богатство, брошенное простыми воинами-наездниками, просто не укладывалось в их сознании (4). Станичники на согнутых руках, как нарубленные дрова, стаскивали в лагерь белое оружие, которому не было цены. Атаманы их торопили, им не терпелось поскорее кинуться к Куня-Ургенчу, древней столице Хорезмшахов Гурганджу. Но полковники понимали: сейчас бессмысленно дергать казаков, они не успокоятся, пока не соберут все до последней монетки, не поймают всех ахалтекинцев, многие из которых ускакали в родные аулы, потеряв своих хозяев.

Я было дернулся намекнуть своим, что впереди нас ждет еще большая добыча, но вовремя прикусил язык и потом себя с этим поздравил. Действительность превзошла наши ожидания с обратным знаком — сплошное разочарование. От былой славы древнего Гурганджа остались лишь воспоминания в виде разрушающихся древних минаретов и мавзолеев, старый город жившие в окрестностях туркмены превратили в кладбище, а хорезмийцы его покинули, ибо опустели каналы, орошавшие прежде долину, и основали новый город — Янги Ургенч.

Кишлаки йомутов, лепившиеся у стен, разрушенных еще Тимуром, встретили нас настороженно. Аксакалы поднесли полковникам айран, заменявшим, как объяснили переводчики, русское «хлеб-соль».

— Где воины, удравшие от нас? — спросил их Миронов.

Старики махнули куда-то в сторону северо-востока.

— Ушли в Ходжейли, — объяснил толмач. — Спрашивают, не будет ли им какой обиды?

— Пусть смирно себя ведут, и будет им счастье, — сердито ответил полковник, но не угадал.

Все началось с Нестреляева, решившего проявить инициативу. Уж больно ему мои лавры не давали спать спокойно. Его донцы обнаружили большой караван на подходе к брошенному городу. Недолго думая, сотник его конфисковал — всю сотню верблюдов, доверху нагруженных мешками с рисом. Астахов его похвалил — нам и верблюды не помешают, и жрать особо нечего, сухари подмели подчистую, только сухарной пылью, наскребанной в карманах, питались последнее время. Попытавшегося качать права караванбаши казаки плетьми прогнали в пустыню.

Аксакалы тут же проявили недовольство. Оказалось, что местные уже начали таскать казакам еду, но просили за нее бешеные деньги. За поднос с пловом — саблю, отделанную золотом, или пятьдесят рублей серебром.

— Почто цены ломите? Вот вам сорочинское пшено, пусть ваши женщины нам плов сварят, — наехал на стариков Миронов.

— Мы пришлем вам рабынь, они приготовят, — сердито ответили аксакалы и гордо удалились в свои большие юрты, отделанные по низу циновками из камыша.

Это была очередная ошибка, которая спровоцировала трагедию. Среди рабынь оказалось много русских. Казаки заволновались. А когда баб расспросили, бросились по кишлакам, и пошла рубка! За насилие над женщинами казаки сперва подняли на пики несколько человек, спокойно сидевших на корточках перед своими кибитками — на них указали бывшие рабыни.

В селении началась кутерьма, йомуты попрятались, а на улицу выбегали вопившие от счастья рабы-персияне и ликующие русские невольники в цепях и без крестов, многие с обезображенными лицами, колченогие. Они кинулись с объятиями к донцам и говорили, говорили, говорили… О зверствах, чинимых над пленными, о том, как туркмены наказывали пытавшихся сбежать. Их прибивали за ухо к двери, или отрубали им уши и нос, или, того хуже, надрезали им пятки и набивали раны рубленным конским волосом.

— Когда меня взяли в плен и увидали на шее крест, то сорвали и бросили, — рассказал рыдающий, как мальчик, прокаленный солнцем до черноты, бывший яицкий казак. из Гурьевского городка.

Почему-то именно этот немудрящий рассказ окончательно сорвал планку у обозлившихся казаков. Они разбежались по юртам, над кишлаками поднялся звон стали, плач и крик, стенания о пощаде.

— Вашбродь, ходь сюдой! — крикнул мне Козин.

Я подъехал вместе с Мусой к одной из больших кибиток, растянутых в длинную линию. Вдоль нее носились всадники, периодически соскакивая с коней и ныряя в жилища. Обратно выбегали с тюками добра — однозначно началась большая грабилка.

— Что у тебя, урядник?

Козин молча показал мне на вход в юрту, который загораживала молодая туркменка в красной канаусовой рубашке со страшно испуганным лицом. За ней в полумраке виднелся конский круп.

— Я дверь разломал, а там… Вот! — пояснил Никита.

— Муса, разберись, — распорядился я.

Татарин с урядником вытащили начавшую визжать женщину. Теперь мне никто не мешал заглянуть в шатер. В нем было пусто, не считая целой груды сундуков у одной стены, а у противоположной входу виднелся большой ворох тряпья, тюфяков и подушек. Я вытащил «бухарку» из ножен, женщина, удерживаемая Козиным, истошно закричала.

— Аргамак оседлан и взмылен, — удивленно заметил мой денщик, зашедший следом за мной, и также обнажил оружие. Не саблю, которой в шатре особо не помашешь, а ятаган, более подходящий к ограниченному пространству и способный наносить колющие удары.

Я протиснулся мимо коня, стоявшего над потухшим очагом, подошел к тряпью и поворошил его острием. Раздался крик, ворох одежды взмыл в воздух, и перед нами вскочил на ноги молодой туркмен с ножом в руках. Муса без долгих разговоров с силой ткнул ему в шею своим клинком. Насквозь пробил так, что голова свесилась набок. Йомут рухнул.

— Готов! С нами сражался поди, а как сбежали дружки-приятели, домой прискакал, — удовлетворенно заключил татарин и нагнулся, чтобы подобрать нож. — Славная вещица.

— Такие называют пычак, ножны к нему найди, — спокойно пояснил я, нисколько не взволнованный приключившейся сценой. — Туркмены без таких ножей никуда. Да, и коня прибери. Не ночевать же ему в юрте. Сами здесь заночуем, если атаманы разрешат.

— Я бы еще по углам пошарил, а юрту другую подберем. Без покойника, — весело откликнулся татарин.

— Суворов в Италии нам строго наказывал обывателя не обижать, — сердито крикнул от входа Козин, продолжавший удерживать обмякшую туркменку.

— Суворов далеко, а наш атаман Платов сам не дурак пограбить, — рассмеялся Муса, скручивая в рулон неплохой темно-вишневый ковер. — И где это, скажи на милость, ты обывателя разглядел?

Денщик подал мне хорошую мысль. Я наклонился над покойником и решил его обыскать. Халата на нем не было, только стеганый кафтан с бабским левым запахом, и в его поле что-то удалось нащупать.

— Муса, дай-ка мне ножик.

Денщик без разговоров протянул пычак, острое лезвие вспороло ткань. Из прорехи выпала бумага, покрытая арабскими письменами. Читать я по-арабски не умел, да и язык знал на троечку с минусом. Стандартный набор военного — «руки вверх», «почем виноград», «где водки купить?», «где прячутся ваши моджахеды?», «дайте воды попить, а то переночевать негде».

А бумага-то важная, в кишлаке грамотеев днем с огнем не сыщешь — я другими глазами глянул на мертвого туркмена. Зря мы его прикончили. Что если он не с поля боя сбежал, а наоборот, сюда прискакал из Хивы? Нужно срочно узнать, что написано в послании. И не помешает туркменку допросить: хотя бы узнаем, откуда взялся этот залетный, но немного мертвый посланник.