Хождение Восвояси
Шрифт:
– С нами случился ты, а против этого у простой няньки приёма нет, – отмахнулась от его оправданий девочка и махнула брату: – Идём. Много есть вредно.
И уже уходя, услышала, за спиной неуверенный голос Мажору.
– Окуни-сан?.. Я не хотел в вас попадать… и пугать…
Остатки пути до Якаямы кортеж проделал без остановок со скоростью усталого носильщика, помноженной на ускорение раздраженной лошади, и деленной на количество натертых ног на квадратный метр вокруг каждого паланкина. Чаёку, шагавшая справа, не умолкала почти ни на минуту, делясь новостями и сплетнями, собранными со всей свиты. Когда они уже приближались к городу, и монументальные ворота Расёмон уже можно было разглядеть с холма, на который, пыхтя и отдуваясь, втащились носильщики, к лукоморскому
– Не ведомо мне, известно ли юным даймё из Рукомото, что уже пять или шесть человек из тех, кому вы вчера создали амулеты, под большим секретом поведали мне, что их посетила удача? У нашего философа утром нашелся давно потерянный свиток со стихами Хокупи Шинагами, у жены хранителя зонтов и вееров его величества прошел насморк, у другой дамы пятно на рукаве отмылось простой водой и не оставило следов…
Ивановичи переглянулись. Яр с изумлением, Лёлька – с видом "Подумаешь, удивили".
– Но есть и те, на кого неудачи посыпались, словно сливы в ветреную погоду, – продолжил он и покраснел. Девочка обратила внимание на пятна разных размеров и расцветки на его кимоно, царапины на руке, алую шишку укуса насекомого под глазом – и кивнула со знанием дела.
– Это потому, что они не верили в силу амулета, когда получали.
– Я… мы… то есть они верили!
– Значит, мало, – княжна пожала плечами. – И это вы… они… еще легко отделались. Дальше будет хуже.
– Что же теперь мне… нам… им делать?! – жалобно возопил Сада, заставляя шарахнуться лошадей и носильщиков.
– Это поправимо, хоть и не скажу, что легко… – девочка нахмурилась, помяла подбородок, и с видом эксперта изрекла: – Чтобы умилостивить Пруху Всеведущего, духа амулета, невезучим придется до следующей черной луны питаться одной жареной рыбой, не передвигаться в паланкине, при встрече отвешивать знакомым земной поклон…
– Это как? – Мазо выглянул на миг из ступора, чтобы навести справки. Лёлька изобразила.
– Точно так же, только из положения "стоя", и голову опустить ниже пояса, а руку до земли, – подсказал брат, пожалев ошарашенного придворного. Тот смог только кивнуть – голова ниже плеча, рука у сердца. Девочка, довольная, продолжила:
– А самое главное условие, чтобы не дать остаткам своей удачи разлететься по чужим людям, обращаться к другим "гой еси ты…" – и имя. Это древний лукоморский оберег, чрезвычайно действенный.
– А если я не знаю имени?! Если это какой-нибудь слуга или прачка?! – на распухшей не столько от образа жизни, сколько от укуса физиономии Мазо отразилась финальная агония.
– Можно и узнать по такому случаю, – сурово заметила девочка. – Но если уж совсем незнакомый… Слушайте и запоминайте.
Пока до города добрались, пока прошествовали по кривым вонючим улочкам до центра, где, подобно бриллианту на блюде с навозом, красовался дворец градоначальника, наступила ночь. Правитель Якаямы, достопочтенный Дайсуке Посуду, встретил высокопоставленных визитеров шагах в пятидесяти за воротами своего ослепительного белого замка в сопровождении толпы придворных и слуг с фонарями и распростерся в приветствии. Вслед за ним на предварительно расстеленные на мостовой циновки обрушилась вся остальная делегация вместе с освещением, и стало предательски видно, что мостовая кончалась от ворот ровно в пятидесяти шагах, положенных по протоколу. Что начиналось дальше, рафинированным любителям гармонии при даже неверной ночной иллюминации видеть не рекомендовалось.
Шино холодно кивнул правителю и компании, не слезая с коня, и проехал дальше. Император же, то ли по причине более душевного расположения, то ли в пику тайсёгуну, улыбнулся и сказал что-то, отчего встречающие закивали, жизнерадостно стукаясь лбами о циновки, траву,
мостовую или гэта впередилежащего. Когда правители страны миновали правителей города и голова процессии втянулась в ворота, якаямцы поднялись и потрусили вслед, косясь на кортеж и оценивая не только текущий баланс придворных сил, но и узоры на кимоно и цвет вуалей. Но одна деталь наряда императорских придворных завлекла их внимание с первого взгляда и не отпускала еще долго.Насколько долго – Ивановичам предстояло узнать уже утром, потому что первое, что они увидели, выйдя из отведенных им покоев – несколько самураев с дамами, на груди которых красовались амулеты с их именами. Хотя для княжичей почти все вамаясьцы всё еще выглядели на одно лицо, эти конкретные лица им показались незнакомыми совсем. Удивляясь, Лёлька подошла поближе – и глаза ее достигли абсолютного стандарта вамаясьской окулистической красоты. Вместо имен на листочках, украшенных шишками, орешками, веточками и прочими шнурками было выведено "Плдывиор Жвафямро" и "Чывжирг Ытовьме". Что было написано на остальных аристократах, княжичи не смогли выговорить даже мысленно.
– Ч-что это? – ошарашенно пробормотал за ее спиной Ярик. Самурай в сером в голубую полоску кимоно принял вопрос на свой счет.
– Новая мода, привезенная тэнно из столицы, – чуть снисходительно пояснил он, поигрывая орехом в пучке перьев на синем шнурке. – Амулет на удачу, неистовой силы, говорят, какие носят императоры и даймё в самом Руко…
И тут расовая принадлежность встреченных детей и название страны – удачного источника неистовых амулетов состыковались в его мозгу, и глаза расширились до опасных пределов.
– Подделка, говорите? – со скорбной задумчивостью пробормотала Лёлька в повисшей испуганной тишине. И тут же из-за ее спины донесся знакомый голос Сада Мазо:
– Год теперь не видать удачи вам! – предрек он апокалипсическим голосом. – Пруха, дух амулетов, очень обижается на такое неуважение!
– Д-да ну, – неуверенно попытался возразить вельможа.
– Ну да! – присоединился к Мазо другой столичный гость, надпись на котором идентифицировала его как придворного поэта Сагу Перевраки, свежеобращенного верующего в силу лукоморских сувениров, судя по его перебинтованным пальцам и вчерашним порезам на щеках. – На себе проверено, увы нам и ах, а также ох, ух, эх, а иногда так и вовсе ых, хотя, к счастью, пока не очень часто. Припомните-ка, не случилось ли с вами этим утром, когда псевдоамулеты оказались у вас на кимоно, чего-нибудь такого…
Плдывиор Жвафямро припомнил и побледнел. Рука Чывжирга Ытовьме потянулась сорвать талисман, но Сада Мазо нахмурился, затряс головой и замотал пальцем перед носами провинциалов:
– Поздно! Тень гнева великого Прухи уже легла на ваши бесталанные головы, и теперь все беды и напасти Вамаяси… да что там Вамаяси – Белого Света! – посыплются на вас, как градины в бурю! Сначала вы не поймете, что происходит что-то ужасное, потому что оно будет подкрадываться к вам исподволь, по одной маленькой неприятности за раз. Пролить чай на самое дорогое кимоно? Пожалуйста. Разорвать драгоценный свиток со списком должников или поэмой Хади Руками? В один момент. Шальному порыву ветра перевернуть фонарь и устроить пожар в вашем доме? Легко! А дальше – больше! Заболеет ваша любимая жена или сломает ногу супруг, – поклон в сторону застывших от ужаса женщин. – Недород риса на полях. Падёж скота. Дочь влюбится в бродячего артиста и сбежит с ним. Сын в одну роковую ночь проиграет в маджонг полсостояния, не призваченные сбежавшей дочерью…
Глядя на его лицо, можно было подумать, что запугивать соплеменником страшными карами злопамятного импортного Прухи доставляло ему больше удовольствия, чем выдать дочь за тайсёгуна или выиграть в императорскую лотерею тысячу коку риса. Очи Сада горели огнем неземного вдохновения, а голос играл, как катана у носа жертвы. Поза же выдавала долгие часы репетиций перед зеркалом: то ли в надежде встретить жертву своей фантазии и красноречия, то ли запугивая себя самого.
Руки якаямцев опустились, бесталанные головы втянулись в плечи: