Хроники Потусторонья: Проект

— И то правда. Бойцы! Глядим по сторонам внимательно, ищем комбинацию «переход-картины»!

Бойцы уставились в окна. За окнами неспешно проплывали однообразные пейзажи провинциального городка, тесные тротуары с щербатым асфальтом; периодически попадались разноцветные ларьки, торгующие разносортной ерундой, расхлябанные маршрутки, по уши оклеенные рекламой, и праздношатающиеся граждане всех возрастов. «Перехода с картинами» нигде не было.

Из-за туч выглянуло Солнце. Ну хоть что-то, подумал я, прикуривая очередную сигарету.

— Вижу цель, — вдруг сказал Дик, — на девять часов.

Мы синхронно развернулись — и точно: вдалеке виднелась небольшая «выставка» полотен, укрытая полиэтиленом. Анка взяла курс на цель.

Пару минут спустя автобус остановился возле лотков. Так, подумал я, и кто нам здесь нужен?

— Нет, Димки тут нет, — ответил Валя на незаданный вопрос. — Во всяком случае, я его не вижу.

— Значит, нам нужен этот, как его…

— Криворуков Степан Степанович, 1959 года рождения, — сказала Анка. — Тут на него ориентировка есть, если нужно.

Я досадливо отмахнулся:

— Чёрт с ним. Так, бойцы. Сидим тихо, ждём меня. А я на разведку. Чего всем табором ходить? Народу не нужны нездоровые сенсации, как говорится. Всё, пошёл.

Я сошёл с борта «Бригантины» на негостеприимную пушкинскую землю и неторопливо побрёл к импровизированной выставке народного творчества.

Здесь ошивалось четверо явных художников, — остальная публика просто проходила мимо, не обращая никакого внимания на объекты культуры. Деятелей культуры сей факт, впрочем, не особо волновал: они о чём-то вяло переговаривались, сидя на складных табуретках и покуривая дешёвые папиросы. Персонажи это были довольно колоритные: толстяк в полосатой рубашке с короткими рукавами, безразмерных шортах и с носом-картошкой; длинный и худой, как жердь, очкастый тип с огромным кадыком на тощей шее; безобразно полная, хотя ещё довольно молодая женщина в бандане и с «беломориной» в зубах; наконец, строгий старичок в бежевом, беспрестанно жевавший семечки. Когда я подошёл к картинам, художники смерили меня оценивающими взглядами и, видимо, не найдя во мне ничего интересного, вернулись к своему разговору.

Сказать по правде, я ничего не понимаю в живописи. Помню, Маринка как-то купила нам репродукцию «Южных плодов» Ренуара. Спору нет, написано было красиво, но каких-то особых эмоций картина у меня не вызывала. Натюрморт как натюрморт. Единственной картиной, которую я запомнил из всей своей человеческой жизни, был «Апофеоз войны» Верещагина. Было в этой груде черепов, в этих равнодушных воронах, в этом до боли ярко-синем небе и обжигающе-жёлтом песке что-то завораживающее, что-то близкое мне тогдашнему. Что-то знакомое. Впрочем, военная тема всегда была мне ближе, чем какая-либо другая, — даже когда я не помнил о том, кто я, не помнил о двух Войнах за своей спиной… И то странное чувство, тот резонанс я тогда связал с Афганом, конечно же.

Вешать Верещагина в гостиной Маришка наотрез отказалась: мол, что ещё за чернуха, то ли дело Ренуар. Я не настаивал. Кроме того, и правда ведь чернуха. В моей душе, в моей памяти её и так всегда было в избытке, — куда ж ещё и в гостиную-то?

Что же до местного творчества, то тут были и натюрморты, и портреты с пейзажами. И да: я ничего не понимаю в живописи, но все эти произведения искусства объединяло одно: картины эти были говно и халтура. С другой стороны, а чего ещё вы хотите за триста рублей? А за пятьсот? Ведь не шедевр же.

Правда, акварельные пейзажи (возле которых расположился семечковый старичок) были, в принципе, ничего. Не Ренуар, конечно; скорее, нечто вроде Моне подмосковного розлива.

И я уже открыл было рот, чтобы спросить, кто тут знает Криворукова Степан Степаныча (им явно был толстяк, но я желал убедиться), когда вдруг услышал голос за своей спиной. Голос — мужской, чуть задиристый, немного ироничный — сказал:

— Ну здорово, мужики.

— Привет, Дмитрий, — добродушно пробасил толстяк. Я сделал вид, что меня тут нет, и отошёл в сторонку. К Криворукову подошёл молодой парень лет тридцати пяти или чуть больше. Высокий, жилистый. Тёмно-русые кучерявые волосы, насмешливые светло-голубые глаза на грубоватом, скуластом лице.

— Здрасте, Григорий Варфоломеич, — Дмитрий улыбнулся старичку. Тот довольно прищурился и кивнул головой, а парень снова обратился к Криворукову: — Здорово, Степаныч. Ну что, всё торгуешь? А не противно душу-то продавать?

Толстяка перекосило, как от зубной боли:

— Опять ты за своё? Дмитрий, не начинай этот глупый спор. Ну сколько можно?

— Вот и я, Степаныч, тот же вопрос себе задаю. Ты неумный человек, и знаешь, что? С каждым разом души в твоих картинах всё меньше. Скоро они просто серыми станут, как и ты сам.

Криворуков побагровел:

— Слышь, ты, Да Винчи непризнанный! Ты заколебал уже своей философией, понял?! Ты тоже дуреешь с каждым днём! Раньше и то умнее был. Я на это живу, между прочим! Я, знаешь ли, тоже кушать хочу. И жена моя тоже, и дети. И мне твои высоконравственные упрёки знаешь, где? Так что давай, вали отсюда!

Молодой человек ухмыльнулся:

— Я тебя, Степаныч, переубеждать не стану. Но картины у тебя мёртвые. Так что дохлятиной питаешься, и семью свою дохлятиной кормишь. Ну да мне-то что… Давай, покеда.

Толстяк яростно заматерился, но парень неторопливо побрёл в сторону перехода, не обращая на ругань Криворукова никакого внимания. А я подумал: ну что, Герман Сергеич? По-моему, ты увидел всё, что хотел увидеть. Клиент готов, надо брать.

Внезапно в голову пришла любопытная мысль. Эбб в машине говорил, что Мастера Иллюзий обладают особыми способностями, даже будучи людьми. А что, если испытать парня?

Не дожидаясь, пока Димка скроется из виду, я скользнул на Ту Сторону и невидимкой последовал за Пятым Претендентом.

…

Глава 15.

— Извините… Вам, может, надо чего? — спросил он меня минуты две спустя.

«А ты меня видишь?», передал я. Димка нахмурился и покачал головой:

— Скорее, чувствую. Это же вы там были, у картин, да?

— Верно, Дмитрий, — довольно сказал я, незаметно выходя на Эту Сторону. — Это был я.

Он посмотрел на меня — серьёзно, без тени страха, но не без интереса.

— Кто вы?

— Обычно меня называют Германом Кастальским, во избежание лишних вопросов, — ответил я. — Я — Дух.

— Дух, значит? — даже бровью не повёл. Пожал плечами, неспешно двинулся дальше: — И что вам от меня нужно?

— Для начала — просто поговорить.

— О чём?

— О том, что ты сказал Криворукову.

— В смысле? — Димка удивился. — Что я ему сказал?

— Про душу, про «дохлятину». Откуда такие мысли? — поинтересовался я. Он улыбнулся. Глаза сверкнули:

— То есть вы с этими мыслями согласны, — он не спрашивал — утверждал. Сообразительный, порадовался я.